Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

— А ведь, — говорит, — по всему выходит, и правда надобно птицу-жар добыть! Вишь ты, сходится. Две рябинки при дороге сыскать, вершинами связать — вот тебе и врата, что наверху круглы…

— А внизу? — спрашивает Завид.

— Опосля дождя сделать надобно, чтобы вода на дороге стояла, — говорит Первуша, подбоченившись, и показывает рукой. — Они в воде отразятся, вот и понизу круглы. Так и выйдет, что эти врата не на земле, не в небе, а ежели птицу-жар посадить, вот уж они и огненные, а как её прирежешь, погаснут… Да ещё, я думаю, надобно купальские травы добыть да к рябинкам тем привязать, не зря

же колдун и о травах сказывал. Да и говорят, ежели проклятие на вещь какую завязано, так она обыкновенно и нужна, чтобы те чары снять.

Слушает Завид, и так ему радостно, будто птица уже у него в руках. Мужики в корчме тоже думали, как ему помочь, да ни про воду не догадались, ни про купальские травы. С ними если и добыли бы птицу, так прирезали бы её зря, проклятие не сняли.

Да и не добыли бы. Они-то не спешили к царю. Так бы Завид и жил при корчме, спал в хлеву, чёрствые корки ел да насмешки терпел до старости. Хорошо, что ушёл!

— Мы и колдуна сыщем, — говорит Первуша. — Травниц-то немало, не стал бы он издалека к твоей матушке ехать. Знать, неподалёку жил, а может, помогал кому. Спросим людей, кто и вспомнит такого.

Так-то у него всё легко выходит да складно! Слушает Завид и дивится, как сам не догадался. Что ж, недаром Первушу кличут Затейником.

Пробираются они дорогой вдоль полей, а грязь такая, что и телега завязнет. Кое-как по траве бредут, а то скользят, оступаясь. Пока Завид путь выбирал, и думать забыл о том, что у реки случилось. Первуша, должно быть, нарочно его сюда повёл, постоялый двор стороной обминули, к Белополью с другого конца вышли.

Как с лаптей грязь налипшую стряхивал, Завид ещё улыбался, не отпустило его веселье. И как в город вошли по дороге, деревом вымощенной, тоже всё думал о своём. Они-то с Радимом обыкновенно от реки въезжали, так он и места не признал. Идёт, и всё его радует: и широкая улица, и хорошие, крепкие избы, и золотые маковки царского терема далеко впереди, на холме за тыном. Вроде и помнит, что было какое-то Белополье, где он в корчме да на торгу народ веселил, а ночами в хлеву, в клетке сидел, да кажется, оно далеко, не здесь. Теперь он в ином Белополье, где птицу-жар добудет, и всё иным видится. Сладко пахнет липовый цвет.

О Радиме вспомнил, когда увидел девку с вёдрами. Подумал: она идёт на реку… и тут же память вернулась, будто он сам с головой ушёл в яму, оступившись, не успел даже воздуха в грудь набрать. Задохнулся, сердце вмиг холодом сковало. Бейся, не бейся, вокруг только илистая муть.

Тут они ещё и свернули, а эту улицу он уже признал. У избы с коньком на охлупне жил пёс, который непременно выбегал с лаем, привязывался, и скоро все окрестные псы узнавали, что к торгу волка везут. Телега прыгает на дороге, мощённой деревом, клетка трясётся, улица звенит пёсьими голосами, а волку нужно смирно лежать и терпеть. Это Радим может прикрикнуть на псов, а то и хлестнуть, а волку и зубы скалить нельзя, не то скажут, дикой, да забоятся, что кого-то порвёт, да велят уезжать. Радим за это проучит…

Неужто Радима больше не будет на свете?..

Вот и знакомый пёс. Завид помнил его ещё молодым, злым, он до самой корчмы бежал и не отвязывался, а теперь постарел, обленился. Морда поседела, серая шерсть, прежде гладкая, потускнела, вылезла клоками.

Пёс брехнул раз, другой, вышел за ними на середину дороги и стоял, глядя вслед. Завид всё оглядывался. Пёс дождался, когда из других дворов ему ответят лаем, и, сочтя свою работу сделанной, ушёл, помахивая хвостом.

— Экий ты неторопливый, — сказал Первуша. — Нам бы уже быть в корчме! Ну, шагай веселее.

Завид послушно кивнул и ускорил шаг. Идёт, а сам думает, отыскали ли уже Радима. А если и вовсе не сыщут? Нехорошо…

Шумно у корчмы, хотя и ранний час. Мужики глядят в небо, спорят. Видно, ехали торговать, а дороги развезло, сидеть им теперь в Белополье, ждать, пока просохнет. Завид по привычке сразу приметил тех, кто богаче одет да кто с мошной на поясе, а после припомнил: ведь он не волк, ему перед ними не плясать.

Первуша улыбнулся, проследив его взгляд, и подмигнул. Видно, понял по-своему.

Вошли в дом. Там уже собрался люд, гомонили, ели, пили. Ясно, стольный град. К Невзору в корчму только по вечерам сходились, а тут уже с утра хватало гостей — кто сидел за столом, кто стоя вёл разговоры. Встали на дороге, не пройти.

— Эх, раздайся, грязь, навоз ползёт! — весело сказал Первуша, раскинув руки. Хлопнул кого-то по плечу. Мужики обернулись, заулыбались.

— Никак Первуша! — говорили они, уступая дорогу. — Давно не видались, хоть бы плюнул к нам! Ишь, пообносился, оголел. Рубаха-то — латка на латке!

Первуша отшучивается, с каждым хоть словом перебрасывается. Завид за ним бредёт, голову в плечи втянув. Никто его будто не замечает, один только рыжий корчмарь, сложив руки на груди, хмуро глядит.

А Завид-то его помнит, не раз видались. Всё помнит: и утоптанный, чисто выметенный пол, и белые вышитые скатерти и занавески, и запахи доброго варева. Над окнами и дверью всегда здесь висят сухая полынь да репейник, отгоняют нечистую силу да злых людей. В печи нынче пироги сидят. Как мороз на дворе, так в целом свете места лучше нет, чем тёплый угол у этой печи, если волку удача и в хлев гонят не сразу, как гости натешатся. Сколько он корок да жирных объедков подобрал с этого пола…

Теперь и дышать боится. Всё ему кажется, прикрикнут: волк, волк за людьми в дом прошмыгнул! Бейте, гоните волка! Всё кажется, признают, не зря же корчмарь глядит всё суровее. В хлеву ему место, в клетке да на цепи, а он, будто человек, сюда войти осмелился…

Уж прячется за Первушей, пригибается, глаза отводит, а всё ж таки неладно вышло. Подошёл к ним корчмарь, да и говорит:

— Шли бы вы подобру-поздорову. Завсегда ты как заглянешь, так и жди беды.

— Ты меня за руку ловил? — недобро ответил Первуша. — Вот и не бесчести. Человека я искал, оттого и заглянул.

— Что ж, отыскал человека? Снаружи толкуйте.

Первуша кивнул одному, вышли. Завид его признал: сюда вместе ехали, только он на другой телеге сидел. Мужик низкорослый, рябой, прыщеватый, на лбу глубоко морщины прорезаны. Его так и кликали — Морщок.

— Ну, где бывал, что узнал? — негромко спросил Первуша, когда отошли к сараям.

— Да вот, лён везут, — так же тихо ответил Морщок, кивая на телеги. — Есть один, сам заносчивый, мошна тугая, да трясти не спешит.

— Это который? Не тот ли, в кафтане с золочёными пуговицами?