Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Медвежатнику это не понравилось, и он недовольно ответил:
— Что ли, винишь, что мы за ним худо глядели? Вот она, благодарность-то людская! Да он давно уж был глазами слаб, а как понял, что всё нажитое у него украли, так что-то с ним сделалось. Вишь ты, хотел монеты вынуть из-под спуда, а там шиш с маслом!
Он развёл руками и докончил с обидой:
— Так и трясло его с тех пор. Как вспомнит, так будто лихоманка его треплет, от злости и ослеп, и высох. Мы уж по старой дружбе за ним приглядели, не то бы милостыню просил. Вот так-то, а нас
— Ну, будет, — примирительно и смущённо сказал хозяин. — Я ведь и не виню.
Завид тут же стоит в толпе зевак, слушает, да о пропавших монетах думает мало. Больше о том, что теперь уж его на цепь никто не посадит, никому он теперь этого не позволит. Ведь он-то хотя и ушёл, а всё же боялся Радима. Если кто и мог причинить ему зло, так только Радим, вот ведь и купальские травы с собой носил до последнего дня…
Мог, да боги рассудили иначе. Теперь-то уж она, эта цепь, лопнула наверняка.
Глава 11
В тот же день, как бабы, пришедшие за водой, углядели Радима в реке, Тишило взял мужиков, тех же семерых и Завида, и подался на каменную дорогу.
Лежала эта дорога меж Ловцами и Синь-озером, шла по горам, оттого и звалась каменной. С одной стороны прямо к колее подступал ельник по крутому склону, другая обрывалась вниз. Места было довольно, чтобы разминуться двум телегам, а между ними проехал бы ещё и всадник. Далеко внизу лежала река, тоже обросшая лесом.
В лесу при дороге они и остановились. Поставили скверные шалаши из тёса и драни, да спали всё больше не в них, а под холщовыми пологами. Еду варили тут же в котлах, обычно в тёмное время, когда уж точно ни один проезжий не сунется, не решится держать путь через гиблое место.
— А и сунется, пущай думает, это черти кашу варят! — похохатывал Тишило. — И так ведь поговаривают, здесь то туман, то звон. Черти кашу варят да по котлам ложками скребут!
Как находило на него это веселье, другие обыкновенно молчали да оглядывались, будто ждали, что тут же с них за эти слова и спросят. Не хотелось им ненароком обидеть нечисть. Один только Первуша зубы скалил, ничего не боялся.
— Варят кашу да пляшут! — поддакивал он.
Скажет так-то, возьмёт гудок и ну наигрывать! Песни у него всё лихие, буйные, сердце от них заходится, полнится то ли радостью, то ли тревогой. А гудок-то Радимов, Первуша его на постоялом дворе прихватил.
Нечисти, однако же, они и не слыхивали, и не видывали, хотя исправно оставляли хлеб-соль у еловых корней. Завид уж подумывал, здесь никого и нет. Мало ли что людям со страху покажется, мало ли что наплетут?
Хорошо в лесу. Работы нет, разве только стоять в дозоре, выглядывать путников, и если они покажутся, в дудку дудеть. В дозор ходили по очереди, а знак подавать ещё никому не доводилось. Не спешили сюда купцы.
Дудка эта какая-то особая, голос у неё хриплый, громкий, как у болотника. Мужики из-за неё всё спорили: кто говорил, что этим звуком только нечисть приманивать, кто — что любой путник,
— Что ж, по-вашему, лучше взять обычную дудку? — не соглашался Первуша. — Её услышат, да и поймут, что здесь простые люди засели. Притом растолкуйте мне вот что: ежели кто на дороге покажется, нешто вы будете зевать, покуда он близко не подъедет, а там ему в ухо дудеть?
— Да будто и нет, — пожимали плечами мужики.
— То-то и оно! Издалека она не так страшна. А мне ведь загодя надобно знать о проезжих, чтобы успеть разжечь зелёный огонь и убраться с дороги.
Этот зелёный огонь уже все хотели увидеть, но Первуша его никому не показывал. Сказал, за него много уплачено, чтобы даром жечь.
— Да хоть на миг покажи! — упрашивал Морщок. — А ну как обманул тебя кузнец! Ты уж выпускал его наружу, огонь-то? Сам его видал?
— Видал, — отмахивался Первуша. — Да будет вам! Обыкновенный зелёный огонь, вот тоже сыскали диво.
— Да уж обыкновенный! — ворчали мужики. — Отчего бы не быть обыкновенну! В каждой печи небось угли зелёным тлеют, эка невидаль…
Кончилось тем, что они попытались выкрасть огонь у Первуши, пока тот спал. Он, ясно, тут же вора за руку схватил, да они мешочек взялись перебрасывать, Хмыра поймал, да завязки и развязал. А там не огонь, а вроде угля толчёного. Что-то и просыпалось. Страшно Первуша ругался!
Всё просыпанное, как мог, собрал, а Хмыре испачканный палец, которым тот в мешок тыкал, велел над костром подержать. Палец как займётся зелёным огнём! Мужики в крик. После уж поутихли, поняли, что от зелёного-то огня не больше вреда, чем от простого. Хмыра и не обжёгся даже.
— Ну, дурни! — приговаривал Первуша. — Зря дорогой товар попортили. Всё ж таки надо было самому показать. Да ежели б я знал, что вы такие-то дикие, будто в лесу жили да пням молились! Ещё бы, пожалуй, разжёг я этот огонь перед купцами на дороге, а вы бы сдуру и вылезли поглядеть…
Ждать проезжих им пришлось четыре дня. Первуша к тому приготовился: взял сколько-то монет из мошны, на торгу украденной, поровну разделил да зарыл при дороге. Колышками отметил.
— Ежели кто сыщет клад, так ты позволишь его забрать? — всё спрашивали мужики. Первуша на такие расспросы уж и сердиться начал.
— Сказано вам, — повторял он, — спервоначалу надобно, чтобы о кладовике слух пошёл. Как начнут ездить без страху, так мы самых жирных курочек и пощиплем.
— А ежели голытьба одна сюда полезет?
— Путь-то торговый! Всяко попадутся и богатые купцы. Да не вздумайте выкопать монеты, не то шутки не выйдет! С вас станется.
Пока ждут, скучают. Кто не стоит в дозоре, те обыкновенно спят. Один мужик, по прозванью Пчела, по вечерам сказки сказывает. Пчелою его кличут то ли оттого, что волос жёлтый, то ли оттого, что мёд готов без меры пить, а может, и вовсе потому, что низким голосом говорит, будто гудит.