Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Завид и так пытался ни слова не упустить, а тут и вовсе в слух обратился.
Льётся рассказ, и видит Завид будто воочию нелюдимого мужика, к которому отчего-то пристала птица. Идёт куда мужик, тут жаворонок с неба падёт, вокруг вьётся, в лицо метит. Тянет ведро из колодца — птица оттуда порхнёт. Снимет он холстину с корчаги либо крышку ларя подымет — и там птица. Неладное дело! Разговоры уж идут всякие. Колдун тот мужик или нет, а с жаворонком ничего поделать не может. В избе запираться стал.
Да принёс ему жаворонок на кровлю горящую
— Погоди-ка, — сказал Завид, — как убился? Ты говорил, он в чём-то сознаться успел.
— Ах ты, — сказал, почёсывая в затылке, увлёкшийся Дарко. — Так ведь не сразу помер, значит. Лежал в избе да помирал, долго мучился, не шла к нему смерть, инда кровлю разбирать пришлось. Да сознался он, что однова сотворил совсем уж дурное дело — проклял мальчонку, потому как рубаха проклятого ему для чего-то надобна была. Сознался, тут и дух испустил. Схоронили его вниз лицом, с камнем во рту, подрезали пятки, завалили могилу камнями. Прилетел к ней жаворонок, запел, порхнул — и боле уж его не видали.
— Да зачем же ему рубаха? — удивлённо спросил Завид. — Что в ней за прок?
— Будто я знаю, — пожал плечами Дарко. — Что я тебе, колдун? Поглядим, не польёт ли, да и едем домой. Потолковали мы с мужиками и думаем, проклятье-то со смертью колдуна могло утратить силу, так что боле ты не проклятый, значит. Вот и нечего жизнь себе ломать. В терем ежели полезешь да попадёшься, не пощадят!
Призадумался Завид. Он-то счёл, Радимовы травы не причинили вреда оттого, что тела не коснулись, а это, может, оттого было, что колдун уж помер. Подумал так-то да сказал:
— Не вернусь я к Невзору, не с руки мне это. Ежели я свободен, так мне помощь ваша не надобна, а как жить, сам выбираю. У вас я лишний, а здесь для меня дело имеется особое.
— Это что ж за дело? — нахмурился Дарко. — Доведут тебя до беды! Брось, поедем домой.
Молчит Завид. Что за дело, и сам ещё не знает, оттого и сказать нечего. Только что ж ему, возвращаться, опять неведомо кем быть, даже не работником, а так? Каждый там над ним смеётся.
— Ишь, упрямый, в ступе его пестом не умелешь! — говорит Дарко. — Поедем!
— Вы-то и без меня справитесь, а тут я надобен, заменить некем. Не стану я людей подводить.
— Вот дурень! Да уж найдут, кем заменить. Об Умиле ещё подумай, нешто не хочешь её повидать?
— Что мне… — сказал Завид севшим голосом. — То я ей надобен, то не надобен, то опять меня подавай — я этак-то не хочу, не по нраву мне это. Уж сказала, что знать не хочет, и быть по сему. Передай, чтоб забыла меня.
Он поднялся и отошёл. Поднялся и Дарко и только крякнул, уперев руки в бока.
Постояли, помолчали, а после ещё поспорили. Оба уже сердятся, один уговаривает да стращает, другой отмахивается. Ни к чему этот спор не приводит.
Всё-таки дождь обманул,
Видит Дарко — не переспорить ему Завида. Покачал головой, с виду будто огорчился. Говорит:
— Распогодилось, поеду я, значит. Так помни, ежели что, место тебе завсегда найдётся. Будет туго, ворочайся, слышь-ко?
Завид обещает, а сам думает: что ему туда-сюда метаться? Ведь недаром говорят: подумав, решайся, а решившись, не передумывай. Вернуться-то не беда — беда, если всё пойдёт по-старому. Тишило его в другой раз уж не примет, Первуша не заступится. Век тогда лишним у Невзора жить — велика радость!
Распрощались они. Дарко вздохнул, да и пошёл за своей лошадёнкой, а Завид решил, чем у постоялого двора крутиться да в чужие миски заглядывать, отправиться в город, на торг.
На дорогу то тень наползёт, то солнце выглянет да ослепит. Идёт Завид и всё думает, вправду ли Умила хотела его повидать, или Дарко приврал. Отчего она так переменилась — уж не оттого ли, что ей любо его рядом держать, будто пса на цепи, которого и не приласкают, и не отпустят? Нет, она, пожалуй, не такова.
Поняла, что он уйдёт, да только теперь и решила просить прощения… А если рассудить, в чём её вина? Неласковой стала, так ведь и он, не подумав, её напугал. Теперь-то совестно припоминать, как гнал её через лес, будто волк зайчонка, а сам-то в одном тулупе. Хорош! Ещё и за то, что она ему жизнь спасла, так и не поблагодарил.
Идёт Завид, щёки горят. Свою обиду пестовал, а каково Умиле, и не подумал, только сейчас мало-помалу и стал понимать. Стыдно ему. Перед собою и не глядит, крепко задумался.
— Стой, парень! — окликнул кто-то. Чужая рука в плечо упёрлась. — Гляди хоть, куда идёшь!
Вздрогнул Завид. Он и не слыхал, что кто-то идёт навстречу. Ему бы отойти, да и этого не сообразит с испугу — застыл, только глазами хлопает.
Стоит над ним мужик широкоплечий, крепкий, немолодой уже. Русые с сединой волосы перехвачены кожаным ремешком, самым простым. Держит мужик под уздцы гнедого коня, тот чёрными ногами переступает нетерпеливо, а на коне девка сидит, улыбается. Сама рыжая, глаза с зеленцой, коса разлохматилась, и от солнца кажется, голова у ней огнём занялась.
— Ты глазами-то плох, бедолашный, али как? — с насмешкой и нетерпением спросил мужик. — Ну, дашь пройти?
И сам тяжёлой рукой отодвинул в сторону. Отскочил Завид, что-то пробормотал, а мужик о нём уж и забыл, пошёл себе дальше. Видно, собрался в дорогу, да не один — с ним ещё четверо, да две телеги гружёных катятся следом.
Подумал тут Завид, не купца ли встретил. Остановился, слушает, что люди скажут, и вызнал: не купец, а сам царёв побратим куда-то путь держит. Ишь ты, а с виду прост! Небось полны телеги золота да серебра.