Птичка польку танцевала
Шрифт:
Это ведущая актриса, вторая Элиза Дулиттл, приподняла свои тонкие бровки и, словно заново знакомясь, посмотрела на Пекарскую. Они были ровесницами.
– Нет, не кандидат и не собираюсь… – ответила Пекарская. – Я же не воевать еду. Вот это я точно не умею.
Ее собеседница очаровательно улыбнулась и погладила свой крокодиловый ридикюль.
– Конечно, ведь мы артисты!
Она спросила коллег:
– Кто-нибудь знает, сегодня едем в Зеленоградское? Я в Москве совершенно не могу спать из-за этих бомбежек.
В Зеленоградском находилась дача их театра. Туда по вечерам
– Я т-тоже не сплю, – пожаловался актер, обычно играющий фатов. Он немного заикался в жизни, но на сцене всегда говорил без запинок и выразительным фальцетом. – Вот вы не поверите, где я вчера прятался. С-сидел в подклете на гробах царевен!
– Каких еще царевен? – не поняли сослуживцы.
– Самых обычных, в монастыре. Я же на Девичке живу. У меня же к-комната в келье…
– Так вот, та бомба на Никитских воротах целую тонну весила!
– От такой в подклете не спрячешься.
– А другие театры уже к эвакуации готовятся…
Два грузовика фронтовой бригады выехали на фронт непогожим сентябрьским полднем. Они мчались, разбрызгивая широко разлившиеся московские лужи – мимо окон в белых косых крестах, мимо новеньких заборов, спешно поставленных, чтобы скрыть свежие руины.
Последняя бомбежка случилась восьмого числа, немцы сбросили фугаски на Замоскворечье. Той ночью горизонт был красным от зарева пожаров. С тех пор ни один самолет пока не прорвался к Москве, и единственным, что в последние пять дней обрушивалось с неба, были потоки воды. Столицу заливало тропическими ливнями.
На улице Горького бойцы противовоздушной обороны тянули за веревки плывущие над их головами огромные газгольдеры с водородом. Вся улица была обложена мешками с песком. Их были сотни – темных от влаги, нагроможденных друг на друга. Закрывая витрины, эти мешки образовывали дзоты с деревянными рамками бойниц. По Садовой медленно ползли грузовые троллейбусы с дровами, а на Большой Дорогомиловской торчали из земли дула врытых пушек, возле них дежурили зенитчики.
Ехать предстояло часов шесть. У актеров было приподнятое настроение, шутки не смолкали. В первой полуторке сидели Турынский, Дорф, Бродин, Пекарская, Полотов и трио музыкальных эксцентриков Семилетовых, состоявшее из братьев-циркачей и большеглазой юной Капитолины, жены одного из них. Пол в кузове был застлан досками, сиденья тоже были из досок. Когда трясло на неровной дороге, Семилетовы бережно придерживали футляры с музыкальными инструментами.
– Напал гад на наш сад… Что надо? Убить гада! – вдруг объявил Дорф своим густым голосом. – Сегодня на улице подслушал этот стишок… Из головы не выходит! Запишу-ка для скетча, я ведь такой крохобор.
Он сунул руку в свой карман, но вместо неизменного блокнота извлек оттуда леденец. Он полез в другой карман – там оказалась только пачка «Делегатских» папирос.
– Куда я блокнот положил? Наверное, в чемодан. А записать надо, пока не забыл! Товарищи, одолжите, кто-нибудь, карандашик.
Получив карандаш, он принялся корябать прямо на папиросной пачке.
– Какой там скетч, Рафа? О пьесе музыкальной думай, на военную тематику, – не менее сочно прогудел Турынский.
Дорф замер, задумчиво поводил пальцем по выпуклой кремлевской башенке на пачке папирос.
– Пьесу, говоришь?
– Почему бы и нет?
– Точно! Про фронтовую бригаду сделаем пьесу, – оживился Бродин, он тоже был генератором идей. – Там всему место найдется! И подвигам, и песням, и музыке, и любви, конечно.
– С Аннушкой в главной роли! – добавил Турынский.
Анна рассмеялась.
– Ловлю вас на слове!
– Рабочее название «Бригада номер тринадцать», – вдохновляясь вместе со всеми, предложил Полотов. – Материал подсоберем в полевых условиях.
– Тринадцать… Ох, сейчас только до меня дошло. Сегодня вдобавок тринадцатое число!
– И нас тринадцать человек, – округлив свои наивные глаза, вспомнила Капитолина.
– С тринадцатью рублями суточных в кармане!
– И выехали мы в тринадцать часов дня… Сема, так то ж счастливое число! Точно тебе говорю. Я в первый раз женился тринадцатого мая! – подвел итог Дорф, хлопнув друга по коленке.
Они надеялись вернуться домой такими же невредимыми и веселыми и не подозревали, что их жизнь уже переломилась на «до» и «после».
Закончились ленты огромных новых зданий на Можайке, замелькали палисадники, деревянные домики с кружевными наличниками. Грузовики выехали на окраины Москвы. На железнодорожном переезде им пришлось остановиться: измученная худая дежурная в черном мужском бушлате опустила перед ними шлагбаум. На запад прогрохотал тяжелый состав с военными машинами, зенитными пушками и танкетками. Вслед за ним другой паровоз протянул в сторону Можайска три пассажирских вагона.
Дежурная не поспешила в свою будку, она ждала состав с противоположного направления, и вскоре он появился. Он полз очень медленно. На нем были белые круги с красными крестами. Последний вагон оказался покореженным, с выбитыми стеклами. Трудно было поверить, что бомбардировщики выбрали своей целью санитарный поезд.
Артистов устроили в землянке километрах в тридцати от линии фронта. И началось: переезды на полуторках от одной части к другой, пять-шесть концертов в день – на полянках, пригорках, возле стогов. В минуты отдыха Анна любовалась простыми и прекрасными вещами: клином птиц в небе, заросшей речушкой, мельницей у плотины.
С мельницы неслись стук и грохот, там мололась мука для красноармейской пекарни. Вода бурлила, тряся отводной желоб, и с брызгами падала на лопасти мельничного колеса, заставляя его вращаться. Рядом расхаживал мельник в ватных, густо обсыпанных мучной пылью штанах. Крестьянские подводы с мешками зерна ждали в очереди, и лошади лениво щипали траву своими толстыми подвижными губами.
Солнечные дни в том сентябре стояли долго. В зарослях было безветренно, позолота с берез осыпалась сама собой. Яркие листочки отвесно скользили на землю, образуя круги возле стволов. К началу октября сквозь редеющую чащу стала проглядывать даль убранных полей. Начались заморозки – по утрам блестел ледок на лужах, а от людей и лошадей шел пар.