Птичка польку танцевала
Шрифт:
– О-па!
Максим поймал прилетевший ему в руки футбольный мяч. Старый, залатанный на швах, зато настоящий, он считался бы невозможной роскошью в простых московских дворах. Там мальчишки играли чем попало.
– Спасибо, дяденька! – крикнули футболисты, довольные, что их мяч не упал с крыши.
С улицы доносились тарахтение мощных дизелей и лязганье огромной стройки. Максим с Анной подошли к ограде. Внизу были вырыты два глубоких котлована, а в дальнем конце уже клали кирпичи каменщики. Рабочие, как муравьи, копошились возле машин, экскаваторы грузили землю
Анна подняла глаза на город: крыши, трубы, призрак Страстного монастыря над унылой пустошью, доходные квартиры по Леонтьевскому, Елисеевский, своды Петровского пассажа и доживающие свои последние дни дома и домики. С еще одной стройки донеслись тяжелые удары чугунной чушки, и старая Москва задрожала в осеннем воздухе, как перед окончательным разгромом.
Где раньше блестел золотом купол Христа Спасителя, теперь рос лес железных колонн для будущего дворца с гигантской статуей Ленина. Анна поежилась, представив простертую из облаков многометровую руку Ильича.
Но пока что вокруг главенствовали купола и колокольни, шатры и маковки. Сильно прореженные за последние годы, своим прощальным устремлением к небу они напоминали… Что-то очень знакомое они напоминали…
– Что именно? – спросил ее Максим. – Вроде этой? – Он показал на геодезическую вышку на крыше Нирнзее.
– Нет, я про радиовышки… Храмы такие высокие, чтобы Богу послания отправлять. – Анна задумчиво подперла подбородок кулаком. – Молитвы, они как радиоволны.
Максим расхохотался и с нежностью посмотрел на ее профиль: маленькое ухо, милый нос с едва заметной горбинкой, уголок лукавого глаза.
– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На самую умненькую и хорошенькую гаргулью на свете!
– Макс, между прочим, в моей гимназии преподавали не только Закон Божий, но и физику.
Он опять рассмеялся: что за фантазерка пришла в его жизнь!
А Анна, по-прежнему не отводя взгляда от города, продекламировала с преувеличенным задором:
Прекрасны там горы и долы!Это была песенка из сказки, которую они недавно смотрели.
– Тот же лимонно-жаркий Уругвай, не правда ли? Ни кризисов, ни крахов.
Мальчишки опять загалдели и побежали на улицу. Их мяч все-таки перелетел через ограду. Спускаться им пришлось по лестнице – лифтерша тетя Феня баловство не поощряла.
– Так хочется снова сняться в кино… Надо мне выйти замуж за режиссера. Только сами режиссеры, похоже, об этом не догадываются.
Анна всегда так опасно шутила, но Максим не обижался.
– Что ж… Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля.
Он прижался губами к ее волосам, от его дыхания у нее стало горячо за ухом.
– Зато у тебя есть один очень решительный адвокат.
– Даже слишком решительный. Ты, наверное, один такой остался.
Он не боялся защищать «бывших», из-за этого недавно чуть не вылетел из партии и адвокатуры. На комиссии по чистке строгие лица партийцев не обещали ничего хорошего. Партийцы
Анна ничего об этом не знала, он не хотел волновать ее, фуражек с васильковыми тульями боялись все. Последней страшной новостью стал Мейерхольд. В театрах шептались, что сначала арестовали режиссера, потом его жена была убита у себя дома. От шепота к шепоту подробности ее гибели становились все более страшными, и уже не хотелось в это верить, и казалось, что люди преувеличивают. Столько непонятного творилось в стране.
По вечерам после радиопередач об очередном процессе над врагами партии и народа запускалась пластинка с праздничной «Камаринской» или с не менее жизнерадостным гопаком. Радио кричало от соседей, что приговор приведен в исполнение. После этого куранты били полночь, их бой казался грозным.
Недавно началась «чистка» у самих энкавэдэшников. Их забирали одного за другим: днем из кабинетов, ночью из теплых постелей. Анна помнила, как два года назад выступала на даче НКВД вместе с другими актерами и музыкантами. Дом-дворец сиял огнями в черном зимнем лесу. Каждый вошедший прямо с мороза окунался в тепло и неожиданный аромат лилий. Горшки с лилиями стояли даже на полу и на устланных ковром ступенях широкой лестницы.
Пир был приурочен к какой-то революционной дате. В зале с до блеска натертыми полами столы были украшены букетиками свежих цветов, на накрахмаленных белоснежных скатертях лежали серебряные приборы. Гости со знанием дела читали меню, выбирая среди французских названий, и официанты бесшумно разносили все эти прозрачные консоме из перепелок, тоненькие телячьи фрикасе. Сидящие за столами были привычны к чужому подобострастию.
Анна развлекала их, изображая певицу варьете. Она так красиво страдала в дуэте с тенором, что лица мужчин смягчились, а их жены наконец перестали сравнивать себя с Пекарской. Это была нежность сытых людей.
После ужина все перешли в кинозал. Там гостям были предложены фрукты и необыкновенные пирожные, начиненные мороженым с коньяком. Официанты подносили к каждому пирожному зажигалку, и оно вспыхивало маленьким пламенем. Тут и там в полутьме затрепетали голубоватые огоньки, раздались восторженные возгласы…
И вот все эти значительные люди сгинули, словно и не жили на свете – сначала мужья, потом жены. Газеты не печатали сообщений о судах.
Максим многое знал об этом.
– Не переживай обо мне, Аннушка. Я везучий, – легко сказал он, обнимая ее. – Так что всегда буду тебя защищать. Что бы ты ни натворила.
– Что я могу натворить? Я трусиха и вообще очень законопослушная.
– Ну… Вдруг проткнешь Полотова своей бутафорской шпагой.
В дни разлук он писал ей совершенно несерьезные письма. А возвращаясь, целовал, как в самый первый раз – не столько губами, сколько сердцем. Бывший убежденный холостяк давно захотел перемен.