Птичка польку танцевала

Батлер Ольга Владимировна

Капитолина исподлобья посмотрела на нее. Из радиоприемника продолжал петь Петр Лещенко:

А я Сибири, Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля!

– Да все мы тут предатели. Со злом разве можно договариваться? Чуть уступишь, даже по мелочи, потом только хуже будет… Вот я комсомолка. У меня брат – летчик. Что я ему скажу? – в голосе девушки почувствовались слезы. – Нет, уйдем мы с Ваней. К партизанам.

Ее

наивная смелость встревожила Анну.

– А как вы их найдете?

Думая о партизанах, она всегда вспоминала того парня с повязкой на голове, убежавшего из колонны пленных. Ей хотелось верить, что он не погиб. Но в лесу было проще встретить смерть, чем партизан.

– Другие как-то находят, – неуверенно сказала Капитолина. – Я весточку вам пришлю.

Худенькая, со школьным бантом, Капа была совсем не похожа на героя, но Анна поняла, что Семилетова не передумает.

Праздник продолжился в буфете, туда переместилась вся поселковая интеллигенция. Гости пили шнапс и коньяк – кто маленькими, кто большими глотками. Среди них, предлагая тосты за фюрера всего немецкого народа, вальяжно разгуливал один вернувшийся из эмиграции князь.

Финк с усмешкой посмотрел на сборище.

– Не хватает только главного электрика с бутылкой минеральной воды и колотым льдом на столике. Чтобы ладошки охлаждать… Отцу нации пить, курить и спать с женщинами не пристало.

Антрепренер стоял у окна, играя своей незажженной сигарой и с любопытством поглядывая на улицу: там у входа в театр девушка в модном приталенном пальто кокетничала с немецкими солдатами.

– Друзья, видите вон ту очаровательную фройляйн? – спросил Финк у Анны и Полотова. – Как вы думаете, чем она зарабатывает свой хлеб?

Не торопя их с ответом, он взял спички, стал раскуривать сигару.

Пекарская всегда гордилась своей проницательностью. Она внимательно посмотрела на девушку: на ее ярко накрашенные губы, на короткие волосы с простой укладкой (несколько заколок на ночь, и жиденькие волны готовы). Ничего особенного в этой русской девушке не было. Анна решила, что она служит машинисткой в канцелярии.

– Машинисткой? – насмешливо переспросил Финк, склоняясь над неровным огоньком сигарной спички. – В канцелярии?

Пекарская снова задумалась.

– Ну, хорошо. Допустим, она – учительница в школе.

Финк хохотнул.

– Учительница? В школе?

И нацелил задымившую сигару на Полотова.

– А вы что скажете, Даниэль?

– Думаю, она находит себе кавалеров среди солдат, – жестко ответил Полотов.

– Не угадали, дорогие мои. Не угадали… Я только что узнал, что эта фройляйн – главный местный палач. Никто из солдат не захотел, а она сразу…

Финк рассказал ошеломленным актерам, что камера смертников в окружной тюрьме вмещает ровно двадцать два человека, если они будут стоять, прижимаясь друг к другу. Когда набиваются эти двадцать два – среди них старики, женщины, дети, всех ведут к оврагу, где их расстреливает из пулемета эта девушка. Выполнив работу,

она снимает с мертвых женщин приглянувшуюся ей одежду, приводит ее в порядок и с удовольствием носит.

– Держу пари, что на пальто и платье фройляйн найдутся несколько аккуратно заштопанных дырочек. Пошли, проверим? – И Финк с пьяным азартом бросил обугленную спичку на подоконник.

Пекарская отвела глаза.

– Нет, Вернер, спасибо. Мне одного вашего рассказа хватит, чтобы не спать ночью.

Словно услышав этот разговор, девушка подняла голову и посмотрела на них. У главного палача оказался немного застенчивый, по-девичьи нежный взгляд. Почему-то от этого стало еще страшнее.

А Финк, как назло, продолжал рассказывать.

– Идиоты из наших и мадьярских частей ходят глазеть на расстрелы. Но даже у них нервы долго не выдерживают.

– Она местная?

– Мне сообщили, что москвичка. Была санитаркой в вашей армии.

Он приобнял притихших актеров.

– Ах, друзья, я вас огорчил! Простите! Это потому, что у меня плохое настроение. Мы были такой командой. Это было таким удовольствием – весь год работать вместе.

– Были? Было?

– Так точно! Меня отзывают в Берлин. Без всякой видимой причины. Неужели еще одну награду хотят добавить к «Мороженому мясу»?

Финк тронул свою медаль «За зимнюю кампанию на Востоке».

– А может, старые дела… Чего в этот раз ожидать бедному Вернеру?

В зале раздался звон разбитого стакана. Кто-то с силой бросил его об пол. Фуршет к тому времени превратился в обычную пьянку, шум только нарастал. Некоторые гости ссорились, хватая друг друга за грудки, и даже выходили на улицу, чтобы окончательно выяснить отношения. Некоторые нестройно пели. Один голос куражисто начинал, к нему сразу присоединялся пьяный хор. Но вскоре неподалеку начинала звучать другая песня, и певцы старались перекричать друг друга.

К Финку подошел седой мужчина с военной выправкой. Это был русский инструктор отдела пропаганды. Он по-старомодному обходительно поцеловал руку Пекарской и, достав из-за пазухи конверт, протянул антрепренеру.

– Плата за выступления, как договаривались. Данке шен, герр Финк, – сказал мужчина на ломаном немецком.

Антрепренер небрежно приоткрыл конверт, там лежала пачка десяток с хорошо знакомым овальным портретом Ленина. Советский рубль являлся в республике главной денежной единицей. Финк кивнул инструктору – все в порядке.

А тот усмехнулся:

– Да уж… Все в порядке. Только червонцы эти не звенят.

За их спинами вдруг произнесли:

– Победа. Хайль Гитлег.

Это гуляющий по залу князь добрался до Финка.

– Драй литер, – ответил ему Вернер и пригубил свой коньяк.

Он всегда произносил эти «три литра» в ответ на нацистское приветствие. Немцы его ни разу не раскусили, а русский тем более не заметил подвоха.

Приятно картавя на петербургский манер, князь сообщил артистам, что их выступление было очень полезным.