Птичка польку танцевала
Шрифт:
Спальня тоже была воплощением немецкого уюта. Над камином висел портрет курносого юноши в военной форме. Это был сын хозяйки. Рядом с камином стояло чучело петуха, а на полке была выставлена целая армия безделушек. Среди них выделялась русская шкатулка с храмом Христа Спасителя и гравировкой «На память о незабвенном Т.Л.Д. 1904. Москва». Сын фрау, пока не пропал без вести, присылал ей подарки с Восточного фронта.
Над альковом было начертано «Es war einmal». Жили-были… Этими словами начиналась почти каждая сказка братьев Гримм. Фрау активно интересовалась чужим житьем-бытьем:
В окне маячила старая кирха, а за ней начинался божественный оазис Тиргартена с его мраморными статуями и бюстами. Пекарская и Полотов полюбили гулять по его окрестностям, по засаженным каштанами и липами улицам. Сочетание старых домов и новых, тоже серых имперских зданий, производило сильное впечатление.
Все новое было сложено из циклопических блоков. Никакой витиеватости, только прямоугольники проемов под каменными орлами. Архитекторы Третьего рейха не признавали плавных линий. А рядом хранили классическую красоту старинные фасады с изысканной лепниной. Никто не показывался за их арочными окнами и зеркальными дверями. Лишь иногда мелькала прислуга.
Гуляя, Анна пыталась представить, что всю жизнь прожила в этом странном городе, и прислушивалась к своему сердцу: отзовется ли? «Du bist deutscher, meine tochter. Моя дочь, ты – немка»… Нет, ничего не отзывалось. Знаменитый берлинский воздух не опьянял ее.
Сердце принадлежало Киеву и Москве. Хотя Киева больше не существовало. Древний центр города, самые родные места: Крещатик, Фундуклеевская, Ольгинская и Николаевская улицы с их магазинами, кафе, библиотеками, кинотеатрами – были уничтожены взрывами и пожарами еще в первый год войны.
А Москва сохранилась, какое счастье. Что-то сейчас с мамой, как там она справляется? Анна надеялась, что Рая заботится о ней.
Незаметно пришла весна. В Берлине не было буйства прибывающей воды, просто вдруг заголубело акварелью небо. Оно было бескрайним в этом просторном районе посольств, отелей и богатых вилл.
Возле пруда кормила уток пожилая бюргерша в шляпе с длинным пером. Она бросала хлеб из своей корзинки, и ее обвислый подбородок колыхался от ласковых булькающих звуков.
– Квэтч-квэтч-квэтч, мои марципановые глазки.
Птицы торопились поймать угощение. Бархатисто шипели, вылавливая крошки, зеленоголовые лоснящиеся селезни, размеренно крякали их невзрачные подружки. Растроганная собственным великодушием бюргерша улыбнулась бледному мальчику-остовцу, который стоял у воды и завороженно наблюдал, как хлеб исчезает в утиных клювах.
Бывших советских людей в городе встречалось немало. Легко было узнать власовцев, хотя они и носили немецкую форму. И русских девушек ни с кем нельзя было перепутать. Колонны новоприбывших остовок шагали по трое в ряду: деревенские – с мешками, городские – с чемоданами. У них были высокие скулы, статные фигуры с тонкими талиями и крепкие стройные ноги, но их красота выглядела униженной.
Нарядные фрау и фройляйн гордо несли мимо них свои головы в одинаковых прическах. Немки знали себе цену, пусть
Остовцы были самыми бесправными из славян. Это чехи повсюду ходили свободно и без нашивок. И поляков много куда пускали, хотя они и носили желтый ромб с латинской «Р». Русских немцы в лучшем случае не замечали. А если замечали, презрительно бросали: «Русише швайн!» Даже к концу войны, когда стало побольше свободы, остовцев могли выгнать из транспорта, или из очереди за билетами в кино, или из деревенской таверны: «Raus, вон!» Русские, если появлялась возможность, не оставались в долгу.
В трамвае бюргер в зеленой баварской шляпе шелестел своей газетой прямо над головой Анны, его лицо все больше мрачнело от напечатанных новостей. Трамвай резко остановился, мужчина схватился за поручень и прошипел:
– Шайзе!
В вагон запрыгнула группа русских парней. Нашивок на их одежде не было, но Анна сразу признала своих. Один, проходя мимо бюргера, вытащил у того что-то из кармана. Это были продуктовые карточки. Анна встретилась с вором взглядами. В его злых глазах мелькнуло удивление: почему хорошо одетая фрау вместо того, чтобы поднять шум, отворачивается к окну?
Тем временем на фронтах эти самые русские вовсю молотили немецкую армию. Полотов и Пекарская иногда ходили в кинотеатр, чтобы посмотреть двадцатиминутное еженедельное обозрение. Заставкой этого «Вохеншау» был орел на земном шаре. Крутящийся глобус наплывал крупным планом под одни и те же фанфары из «Прелюдии» Листа.
Сюжеты новостей были подобраны так, чтобы успокоить обывателя. Показывали художественные выставки и марширующих солдат. Рассказывали о новых лучших позициях на Востоке. Победная музыка сопровождала кадры «прекрасно организованной» эвакуации немецкого населения. И без карт было ясно, что фронт ползет все дальше на запад. Положение Германии становилось катастрофическим.
Квартирка Полотова и Пекарской находилась рядом с зоосадом, по ночам оттуда доносились крики птиц и животных. Особенно громкими были слоны. Но случились две ночи подряд, когда прилетали английские бомбардировщики и небо над зоосадом стонало, грохотало, вспыхивало оранжевым светом. После этого стало тихо: почти все слоны погибли, другие звери разбежались, их пристреливали прямо на улице. Туши жирафа и двух носорогов долго валялись на брусчатке. Когда их забирали, от жирафа мало что оставалось. Немцы потом говорили, что жирафье мясо довольно вкусное и напоминает свинину.
Во время каждой воздушной тревоги берлинское радио сообщало, чем бомбят и какой район. Оно называло эти воздушные налеты террористическими. Это в самом деле был ужас. Берлин быстро превращался в город «бывших домов». Особенно старались англичане со своими воющими воздушными минами. Американцы бомбили фугасками и горящим фосфором.
Регулярные советские бомбежки начались в 1945-м. Обычно сбрасывались по три бомбы. Русские оказались гуманнее союзников, и все равно было бы обидно принять смерть именно от своих.