Птичка польку танцевала
Шрифт:
Худой парень с выпирающим кадыком играл на гармони. Рядом с ним бойко пела девушка.
Волга долга и широка, По ней пароходики. А в Германии проходят Молодые годики!Из-под ее ресниц блестели глаза сорванца. Она вдобавок пританцовывала, помахивая забинтованной рукой.
После нее запели другие. Все было очень просто в их песнях: гармошка, любовь, родимая сторонка. И гармонист был самый простой.
Бойкая присела рядом с Анной.
– Нас тут за наши песни курскими соловьями прозвали. А Сашок, – девушка кивнула на гармониста, – он всех нас оживляет. Он из шахты к нам недавно прибежал. Боимся мы за него…
Бойкая вздохнула, поправила свою марлевую повязку.
– На днях в станок угодила. Кровищи было, ужас! Но, считай, легко отделалась. У нас одна девчонка пальцы потеряла, а другой волосы прям с кожей выдрало. Не женская это работа, мужчины и то не всегда с этими станками справляются.
Она жаловалась Анне, словно та была близким человеком.
– Какая же в этой Германии тоска. Вот росла я папиной дочкой, с подругами в театр ходила, на собраниях была первой, голову высоко держала. А теперь я ОСТ – «остерегайся советской твари». Хоть бы на минутку увидеть своих… Поесть еды нормальной…
На завтрак пленницам давали эрзац-кофе из желудей и ломтик хлеба с маргарином. Девушка показала толщину ломтика.
– Разве такой скибочкой можно наесться?
Их основной едой было жидкое варево из гнилой картошки и брюквы. Пекарскую и Полотова кормили получше: хлеба давали больше, они ели тот же суп, что и работавшие в лагере немцы – он тоже был с надоевшей брюквой, но в нем попадались кусочки мяса.
– А спойте нам, пожалуйста, – вдруг попросила девушка.
– Что же вам спеть? – спросила Анна.
Бойкая смутилась.
– «Васильки» [17] . Моя мама эту песню любит…
Гармонист, услышав их разговор, уже начал наигрывать мелодию.
Отказать было невозможно. Пекарская сняла пальто, передала его Полотову. Ох, васильки, васильки, сколько мелькает вас в поле… До войны этот романс казался ей наивным. Но то было до войны. Гармонист играл, оставаясь невозмутимым. Он был очень талантлив, этот Сашок. Его душа находилась сейчас далеко, а гармонь в его руках сама рассказывала о васильковых полях, синеющих в неведомой дали.
17
Популярный дворовый романс, в основе которого лежит отрывок из стихотворения А. Апухтина «Сумасшедший».
Слушая, девушки не вытирали слез. Но едва Пекарская подала им знак, приглашая подпевать, как ее голос потерялся в хоре курских соловьев. Поаплодировав, они окружили Анну, протягивали ей свои тетрадки, открытки, льнули к ней, как к старшей сестре или маме.
В бараке было холодно. Его стены пропускали ветер, печка не грела – немцы выдавали мало брикетов. Пекарская продрогла, и одна из
Сашок заиграл плясовую, и бойкая, уперев руки в бока, дерзко поглядывая по сторонам, пошла кругом, принялась отбивать деревянными башмаками. К ней присоединились подруги. Казалось, еще немного, и они проломят хлипкий немецкий пол своим русским танцем. Одна девушка, отплясывая, плакала сквозь смех. Слезы лились по ее щекам, а она этого не замечала.
Распахнулась дверь, появились двое полицейских. Они пришли за беглым гармонистом. Сашок их ждал. Он молча встал, положил аккордеон на стол и пошел к выходу, горбясь под тычками и ударами.
– Не забирайте нашего Сашка! – закричали девушки. – Отпустите его, гады!
На шум прибежала лагерная хозяйка вместе с хромым немцем-охранником. Они стали разгонять остовок, но те не подчинялись. Бойкая сняла деревянный башмак и запустила им в охранника.
– Сволочи!
Хромоногий скрутил ей руки, она вывернулась и укусила его. Взвыв, охранник ударил ее в живот. На подмогу ему в барак ворвался здоровенный полицай. Он расстегнул тяжелую пряжку своего ремня.
– Los! – И принялся методично хлестать по лицам и спинам остовок.
Они разбегались, переворачивая скамейки, теряя свои деревянные башмаки. Забившиеся в угол Пекарская и Полотов со страхом смотрели на эту расправу. Бойкую немцы поволокли наружу. На полу остался окровавленный кокон ее марлевой повязки.
Анна так и не узнала судьбу этой девушки. Они с Полотовым вскоре уехали из лагеря. Несговорчивую фрау-hauswirtin как следует припугнули из Министерства пропаганды, и она сдала комнату, а сама отправилась в деревню к родственникам, подальше от этих русских («seien sie verflucht!») и от бомбежек.
Ее квартирка была настоящим мелкобуржуазным гнездом. На кухонном кронштейне висели вниз головами деревянные разрисованные утки. Стену украшали вышивки с советами, что после обильной еды необходимо стоять или ходить. Даже фюрер на портрете казался просто милым дядюшкой, почти родственником: на его полувоенном мундире не было знаков отличия, лишь несколько скромных наград и партийный значок.
Солидно тикали часы, а в темноте увешанных кружевами буфетов поблескивали разные кофейники, хрустали, вазочки и пивные кружки. В ящиках лежали похожие на крошечные грабли вилочки для сардин, разные кисточки – от кондитерских до тех, которыми обметают края шляп. О предназначении многих мелочей домашней утвари можно было только догадываться.
Полотов взял в руки совочек и щеточку для сметания крошек со стола.
– Комфортабельная цивилизация… Но не культурная, нет! Культура – это человечность. А они завтракают, отставляют свои чашечки, разминаются для пищеварения и выходят из своих пряничных домиков убивать людей, которые не похожи на них.
Анна усмехнулась.
– Ниша, у нас совсем никого не убивали?
Он быстро нашел ответ:
– У нас боролись за счастье для всех народов. А эти – за пиво и колбасу только для себя, любимых.