Птичка польку танцевала
Шрифт:
В квартире дважды вылетали стекла. Их вставляли, но вид из окон становился все печальнее. Сначала исчез шпиль кирхи. Потом был разрушен соседний дом. Его жители, выбравшись из подвала, молча смотрели на то, что еще час назад было их семейным уютом.
Одна женщина повторяла, мелко моргая своими белыми ненакрашенными ресничками и зажимая рот:
– Нас разбомбили… Нас разбомбили…
Берлинки больше не носили шляпы и косметику, краситься считалось непатриотичным.
– Осторожно, стена шатается! – закричала ее соседка.
Обе отбежали, а стена с грохотом рассыпалась, подняв облако
Не стало воды, света, газа. Солдаты разносили гражданским воду, по два ведра на квартиру. Особняк на Виктория-штрассе, где располагалась «Винета», тоже превратился в руины. И при этом маленькая труппа Пекарской и Полотова с джаз-бандом, клоуном Сережей и пожилой парой цирковых артистов (муж жонглировал и показывал фокусы, жена ассистировала) продолжала ездить с концертами.
Под конец они всегда пели про Стеньку. Полотов понятия не имел, что в волжской песне означает слово «стрежень», но старался изо всех сил. Его чуб лихо курчавился над левой стороной лба, как у настоящего донского казака, а сам лоб блестел нервной испариной. Все, кроме немцев, понимали, что артист Полотов не имеет к казачеству никакого отношения. Донос на него был делом времени. Как оказалось, не такого уж долгого…
Одной ночью по стене их комнаты заскользили отсветы фар. Машина остановилась возле подъезда. Пекарская и Полотов лежали, прижимаясь друг к другу, как два испуганных ребенка, и ждали. На улице зазвучали отрывистые команды. Анна соскользнула с кровати, чтобы посмотреть в оконное зеркальце. Внизу в черноте ночи стоял полицейский «кюбельваген».
– Я думаю, это к нам…
Хлопнула дверь подъезда, по ступеням затопали сапоги.
Полотов нервно рассмеялся.
– Ну вот и все. Совсем немного наших не дождался!
Он старался держать себя в руках.
Шаги стихли на их этаже, и сразу раздались требовательные удары в дверь.
– Ниша, я обязательно что-нибудь придумаю, – пообещала Пекарская.
Удары в дверь стали истерическими. Взяв фонарик, Анна пошла открывать.
Двум здоровенным мужикам из Ordnungspolizei, полиции порядка, был нужен только Полотов. Они потребовали его удостоверение личности.
– Jude?
– Нет, он не еврей! Нас уже проверяли! – горячо вмешалась Анна.
Она бросилась к своей сумочке, достала документ, выданный ведомством с Мюнцштрасе.
– Вот, мы зарегистрированы.
У нее даже не дрожали руки.
Полицейский навел свой фонарь на бумажку. Анна ткнула пальцем в угол листка.
– Посмотрите, «Винета, Восточная пропаганда. Выдано для предоставления полиции». У него все в порядке!
Но Полотову было приказано собираться. Пока он прыгающими пальцами застегивал пальто, Пекарская паковала вещи в чемодан. Свет ее фонарика падал то на кровать с ворохом одежды, то на опущенную голову Ниши. Анна накинула ему на плечи шарф, и он едва не заплакал.
– Прощай, женушка. Спасибо тебе за все.
– Не надо прощаться, – быстро зашептала она. – Где наша не пропадала. Я что-нибудь придумаю.
– Я придумаю, я что-нибудь придумаю… – повторяла она позже у окна, кусая ногти и глядя,
По разбитой мостовой брели раненые солдаты и понурые жители. Обмотанные шарфами по самые глаза женщины в кухонных фартуках разгребали лопатами мусор и обломки. А на давно замершем трамвае красовалась, напоминая о сытых временах, реклама хлебопекарен Уиттлера. Она выглядела издевательством, в Берлине была нехватка всего. Хорошо, что пока работал табачный магазинчик TABAKWAREN CIGARREN на углу. Именно туда шла сейчас Анна.
Она толкнула дверь. Звякнул дверной колокольчик, посылая сигнал старику-хозяину. Перед его прилавком стояли несколько покупателей. Почти сразу раздался новый звон – это следом за Анной вошел парень в шортах. У него были мускулистые ноги, за плечами висел большой рюкзак.
Гитлерюгендовец поприветствовал находившихся в магазине:
– Хайль Гитлер!
Все молча посмотрели на него, и парень смутился. Видимо, он какое-то время отсутствовал в городе.
На полках магазина царила пустота, лишь на прилавке лежали два образца сигарет и табака, без выбора. Пекарская достала свои карточки, рейхсмарки и попросила у старика пять пачек «Олимпии». В одном волшебном месте, которое находилось в самом центре города рядом с руинами пивной на Александерплац, ей предстояло превратить эти сигареты в еду. Там на стихийном рынке можно было найти что угодно.
Трамваи не ходили, и Анна, как всегда, отправилась на толкучку пешком. В ее голове крутились строчки из стихотворения, его недавно прислал из лагеря Полотов. Ниша трогательно писал про Ваву в желтой шляпе и черном пальто. Про худую мордочку Ваву, которая в поисках еды бегает по городу на своих несчастных тонких ножках. И про то, что именно в эти страшные дни к нему пришло очень важное знание: она любит его, он любит ее.
Перед лицом Анны, заставив ее вскрикнуть и отскочить назад, пролетел кирпич из уцелевшей стены разбомбленного дома. После этого она шла, опасливо задирая голову, торопясь миновать руины, но им не было конца.
На Александерплац покупатели медленно прохаживались в толпе, глядя сначала на товар, потом на продавца. Пекарская приметила две ржаных буханки в руках у высокой фрау в лыжном костюме. Они договорились об обмене, и хлеб перекочевал к Анне в авоську.
Пекарская снова побродила по рынку, прицениваясь. Она боялась прогадать. Подросток в большой мужской шляпе продавал товар с лотка, который стоял на торце его чемодана. После долгих переговоров с мальчиком Анна обменяла сигареты на приглянувшийся ей кусок сыра.
Завтра она отнесет эту передачу Полотову, а взамен (дай-то Бог) получит его письмо. Она будет читать исписанные им листочки то улыбаясь, то обеспокоенно кусая губы. Он рифмует для Анны свои самые главные мечты: об освобождении из лагеря, возвращении в профессию и… об их будущем счастье вдвоем. А она, получив его письма, перечитывает и перечитывает – ведь это и ее мечты тоже.
После ареста Нишу избили до полусмерти. Но, выйдя из тюремной больницы, он уверял, что теперь все более-менее нормально – синяки пожелтели, а одна добрая русская женщина устроила его утюжить немецкую униформу по ночам.