Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Веселый человек лучше тгудится и воюет.
Он сам был в прекрасном настроении и нахваливал все в республике. Особый восторг у него вызывали бойцы РОНА.
– Витязи земли гусской! Или, лучше сказать… – Добродушное носатое лицо князя еще больше просветлело. – Викинги! Чтобы немцам понятнее было… Целая нагодная агмия! А ведь начиналось с гогстки хгабгецов. Здесь и газеты выходят, и гадиоузел есть, и клубы габотают. Кгестьяне иггают на музыкальных инстгументах, балегины танцуют. В таком захолустье, ну не чудо ли?
Вопрос предназначался седому
– Хочу скачки в здешних местах огганизовать.
Модный широкий галстук князя казался единственным непотрепанным предметом его одежды. Эмигрантская жизнь не баловала даже аристократов. Зато в его глазах не было того скрытого страха, который проступал у всех «бывших людей» в СССР.
– А что? Конный завод и ипподгом сохганились. Большевики попользовались, конечно. Только там сейчас… pas tres bien. Как это сказать… – Мужчина вдохновенно пощелкал пальцами. – Там вгеменно нехогошо. Там сейчас казнят пагтизан и комиссагов-жидов.
Когда между ним и актерами повисла непростая тишина, эмигрант пошарил глазами по лицам собеседников и, не встретив ни одного ответного взгляда, предложил новый тост.
– Гегг Финк, за доктога Геббельса!
– Он что, хочет, чтобы я выпил за Геббельса? – переспросил Финк.
– Йа, йа, Геббельс, тост! – закивал князь, показывая на бокал.
Финк быстро бросил:
– Дуканст мищь маль.
Немецкое «да пошел ты» звучало так же резко, как русское.
Но глаза Финка уже заблестели озорством. Улыбаясь, антрепренер макнул сигару в свой коньяк, затянулся. Сейчас он не спеша выдохнет дым и с удовольствием – о-о, с большим удовольствием! – выпьет за подонка, который уничтожил в Эстервегене его товарищей.
И Финк торжественно поднял бокал.
– Каждому известно, – начал он, – что доктор Геббельс – это гений всех времен и народов. Еще Наполеон говорил, если б у него был такой министр пропаганды, то французы никогда бы не узнали, что проиграли войну с Россией. Я пью за нашего любимого колченогого доктора. Дай бог, чтоб он повесился. Чтоб исчез навсегда. Пусть дьявол заберет его душу в ад. Ура.
Сумасшедший Вернер… Привыкнуть к его выходкам было невозможно, оставалось надеяться на ангела-хранителя. Он у антрепренера не просто имелся, но наверняка был мастером своего дела. За год Финк наговорил на несколько Эстервегенов и до сих пор гулял на свободе.
Ни инструктор, ни эмигрант не поняли ни слова.
– Уга, господа! – подхватил князь. – Уга!
Он осушил свой бокал и с барственностью велел Полотову:
– Пегеводите для меня, что он сейчас говогил.
На его модном галстуке теперь красовалось коньячное пятно.
– А впгочем, не надо. Мы с геггом Финком уже нашли общий язык. Как вы полагаете, гегг Финк?
– Вполне, – по-русски ответил Вернер и сразу поплатился за это.
– Вот и хогошо!
Князь сгреб антрепренера, повлек за собой, обещая рассказать какую-то «интегесную истогию». Оба пошатывались.
–
Седой инструктор проводил обоих недобрым взглядом.
– Их сиятельство «хайль» кричит громче, чем сами немцы. Едва вернулся в Россию, нос свой задрал – шуровкой не достанешь. Быстро позабыл князюшка, как баранку крутил в Париже. Приехал учить нас. Как будто немцев нам мало… Ничего, разобьем Сталина и коммунистов, потом и от этих избавимся, – с мрачной надеждой сказал он. – Главное, чтобы жиды больше в России не командовали.
Полотов впервые посмотрел ему прямо в глаза.
– Тоже будете их всех уничтожать?
– Ну зачем же всех? Всех не будем, – усмехнулся чиновник. – Просто пусть свое место помнят. В трудовом кодексе нашей республики имеется пункт о жидовской рабочей силе. Они получают восемьдесят процентов от тарифной ставки. Ну и браки с ними, разумеется, запрещены.
Инструктор опрокинул себе в рот бокал шнапса, поморщился.
– Как бурячный самогон. Та же гадость.
Узнав, что артисты не по своей воле оказались с немцами, он подвигал желваками и глухо произнес:
– Вот я русский патриот, я ждал немцев. А они себя повели как колонизаторы. Тупые пруссаки! Хотят руководить народами, а сами их не понимают. Подход у них один – ты раб, я господин! В нашей автономии еще терпимо, но я думаю, это ненадолго.
Чиновник больше не скрывал своей ненависти.
– Вы их журнальчик «Дер Унтерменш» видели?
Конечно, Пекарская и Полотов листали ту брошюру с подборками фотографий. У нее был почти четырехмиллионный тираж. Русские в ней выглядели недочеловеками, зато немцы, как на подбор, оказались красавцами.
Мужчина со стуком поставил бокал на подоконник, его кулаки сжались.
– У нас недавно целый русский полк перебил своих немцев и ушел в лес сражаться «за Родину-за Сталина». И знаете, что… Я их очень, очень…
Он пьянел прямо на глазах. Его речь сделалась неровной.
– Немцы хуже большевиков! Вот Антон Иванович Деникин отказался с ними якшаться. Он за Россию единую и недель… Неделимую. А мне, получается, все равно, с кем коммунистов резать? Нет! Я своей родине тоже верен. Знаете ли вы, что я… ротмистр Пятого …
Инструктор растопырил пальцы.
– Пятого гусарского Александрийского… полка…
Покачавшись из стороны в сторону, он снова заметил Полотова.
– Вот ты, – чиновник ткнул в актера, – скажи мне. Только не ври… Что хочешь для себя заработать – Железный крест или Героя Советского Союза? Ну что так на меня глядишь. Да ты сам в этом дерьме по уши!
В комнате, предоставленной гастролирующим артистам, на стене висел портрет Тургенева.
Полотов сгорбился над столом.