Птичка польку танцевала

Батлер Ольга Владимировна

Мамы уже не было в живых, Анна знала об этом из Райкиных писем. Во время затемнения мама подливала керосин в горящую лампу и опрокинула все себе на платье. Ожоги оказались обширными. Раиса постаралась похоронить ее по-людски.

– Она все равно бы погибла, – вздохнула Рая. – Только не в Москве, а в каком-нибудь бараке в Средней Азии.

За день до трагедии у мамы забрали паспорт и перечеркнули в нем страницы – московским немцам предстояла депортация.

Злосчастная керосиновая лампа стояла на столе.

– Третий день света нет. На электростанции у них какие-то неполадки.

Но это ничего, мы уже привыкли. Главное, война кончилась.

Рая рассказала Анне про страшный октябрь сорок первого. Москвичи, конечно, еще в сентябре догадывались, что дела на фронте плохи, но в сводках Информбюро обычно говорилось о «боях на всем фронте», без подробной привязки к карте. То, что недоговаривало Информбюро, восполняли волны слухов: о немцах в Малоярославце, о предстоящей эвакуации детей, о том, что якобы исчезли командующие фронтами. Один в плену, другой ранен, третий убит. Оставалась надежда на генерала Жукова: он всех спасет!

Появление немцев под Москвой для многих стало неожиданностью. Возник страх, что столицу ничто и никто не защитит. Вдобавок замолчало радио, утром не открылось метро. Власть, которая столько лет держала народ в послушании, вдруг показалась бессильной.

Сначала паника была тихой. По улицам пополз дым, пепел черными бабочками запорхал над городом. Это москвичи жгли коммунистические книги, и организации уничтожали свои архивы. А днем зазвенели разбиваемые стекла, закричали пьяные голоса, возле магазинов и складов начали вспыхивать потасовки.

Две разных Москвы заспорили, обвиняя друг друга в предательстве. Одна пыталась восстановить порядок, другая растаскивала и громила: не оставлять же врагу. Люди суетливо тащили добро – свое или ворованное – мимо разграбленных витрин, мимо помоек, красных от выброшенной советской символики.

Ведущее на восток шоссе Энтузиастов было переполнено. Столицу покидали заграничные лимузины, «эмки» с начальниками всех рангов, а также с их барахлом и домочадцами (в окне одного автомобиля даже виднелась мордашка нервно позевывающего шпица). Ползли битком набитые автобусы, автомобили скорой помощи, продовольственные фургоны, пожарные машины. Замотанные в одеяла люди сидели в кузовах грузовиков на своих узлах и чемоданах.

А рядом по тротуару шагала тяжело навьюченная толпа. Один мужчина толкал полную вещей тачку. За ним шла его семья: две женщины, пожилая и молодая, и девочка-подросток. Другие беженцы нагрузили велосипеды или коляски. И совсем трудно пришлось тем, у кого не оказалось никакого транспорта.

– Я тоже собралась. Напялила на себя все лучшее – платья, кофты, пальто. Сижу на стуле, будто баба рязанская, шевельнуться не могу. И тут вдруг радио ожило. На полной громкости как запоет! «Вьется ласточка сизокрылая под окном моим одинешенька… Над окном моим над косящатым есть у ласточки тепло гнездышко»… А я слушаю, плачу и говорю себе – ну куда ты, дура, собралась? Выстоит твоя Москва. Не возьмет ее Гитлер.

Имя певицы, так трепетно исполнявшей по радио русские романсы, было Надежда Обухова. В те дни она подарила надежду многим.

– Потом коммунисты начали выступать с речами, – продолжала Рая. – Мол, не верьте слухам, все на защиту Москвы. Но сам-то,

хозяин наш, ведь тоже сначала как испугался.

Она перешла на шепот.

– Уже и метро взорвать приказал, и правительство в Куйбышев эвакуировал. И я сам, говорит, завтра уеду. Потом думал-думал и передумал. Сказал, что только через его труп немцы сюда войдут… Это у нас на рынке Шура, с которой я спекулирую, у ее приятельницы у деверя сосед в кремлевском гараже работает, от него и знаем… Осадное положение ввели, паникеров прямо на улице расстреливали. И так сразу тихо стало! И страх куда-то пропал!

Раины глаза остановились на пальто Пекарской.

– У нас такой клеш тоже недавно в моду вошел. «Волнующий зад» называется.

Вспомнив про подарок, Анна открыла чемодан, протянула Раисе нейлоновые чулки.

– Шикарные! – обрадовалась Райка. Она прижала их к щеке и вздохнула. – Только вот выпендриваться мне негде.

– Выпендриваться? – переспросила Анна.

Надо же, за время ее отсутствия в Москве появилось новое слово.

– Ну да! Я как «старье берем» хожу. Цены у нас на рынке – пятнадцать рублей кило картошки, пятьдесят рублей кило костей, двести рублей буханка, сахар – рубль кусок, – затараторила Раиса.

Она спекулировала синькой. Покупала целый мешок порошка и чайной ложечкой фасовала синьку в лоскутья старой простыни. Получались узелки, которые было удобно опускать в воду при ополаскивании. Заголубевшая вода сразу отдавала свой оттенок белью. Раиса была уверена, что вместе с остальными мирными привычками к москвичам вернется и желание спать на белоснежных простынях. Она не прогадала – ее товар шел на ура. На пропитание ей хватало.

– Что ж это я все болтаю, а поесть не даю! – спохватилась Рая. – У меня ведь супчик гороховый сварен, и даже греночки есть по такому случаю.

Но Анна отказалась от еды.

– Тогда сейчас чайку вскипячу! Варенье к нему земляничное на сахарине! Ягоды я возле Бисерова собирала, их там этим летом премножество было… Весь день ползала, аж спину заломило, распрямить не могла. Зато почти целая трехлитровая банка варенья получилась!

Наговорив кучу слов про свои маленькие победы, Раиса ушла на кухню.

Анна растерянно оглядела комнату. Ей не верилось, что она дома. Все в Москве казалось ненастоящим, здесь жили изменившиеся люди, новые слова и полузабытые вещи. На полке рядом со сборниками шахматных партий Алехина стоял недочитанный детектив. Пекарская провела пальцем по пыльному торцу книги, четыре года назад она оставила ее новенькой и пахнущей типографией.

Выдвинув ящик стола, Анна до крови укололась иголкой в маминой вышивке. В ящике лежал старый дневничок. Последняя запись: «Скучно, но покойно», – была сделана за три месяца до войны…

Собираясь в театр, Пекарская надела свою любимую блузку в горошек и натянула на лицо жизнерадостную маску. Она не позволит этой маске сдвинуться даже на миллиметр, когда будет улыбаться коллегам и Полотову. Действительно, о чем грустить? Война закончена, они оба вернулись – разве это не главное?

В театре Ниша, уже отмытый и по-домашнему умиротворенный, в красках описывал их злоключения. Ему и Пекарской сочувствовали.