Птичка польку танцевала

Батлер Ольга Владимировна

Пекарская и Полотов выступали перед военными до начала октября. В октябре они, почти не надеясь на удачу, пошли к начальнику железнодорожной станции. У того были осипший от крика голос и привычка каждый день выслушивать мольбы и проклятья в свой адрес. Но от пианино начальник не смог отказаться.

Получив от него два билета, они с трудом влезли в поезд до Москвы, разместились там на верхних полках. Проходы и тамбуры были забиты народом. Но ни махорочный дым, ни чужое ворочание на багажных полках прямо над головой, ни тесное копошение внизу

не мешали им чувствовать себя счастливчиками.

Пекарская и Полотов медленно ехали в этих родных чаду, песнях, матерщине, то и дело отпихивая наползающие мешки и чемоданы и глядя на разоренную землю. Поезд остановился на каком-то глухом полустанке. Там ждали со своим небогатым товаром бедно одетые, измученные крестьянки. После Европы их трудная жизнь была особенно заметна. Россия стала страной вдов и вечных невест.

Одна торговка предлагала баночку сливок.

– Если я сейчас не куплю их, – медленно произнес Полотов, не сводя глаз с восхитительно кремового содержимого банки, – то, наверное, умру.

Он отдал женщине свои последние сигареты и, забыв обо всем на свете, жадно ел сливки погнутой ложкой, пальцем собирал остатки со стенок банки.

Мимо промчался скорый поезд. Окна четырехосного пульмановского вагона были завешены брезентом, а впереди и позади были прицеплены теплушки с караулом и собаками. Это перевозили в Москву какие-то особо ценные трофеи.

Следом за скорым на полустанок ненадолго приехал состав с военными. Он тоже шел на восток. Счастливые, вольные, захмелевшие от счастья фронтовики пели песни и стреляли в воздух. Оживившиеся торговки совали им свою снедь, а взамен ловили деньги и трофейное добро.

Интересно, если бы все русские превратились в огромную стаю скворцов – миллионы и миллионы птиц – какую гигантскую картину они изобразили бы в небесах? Одному Богу известно. Анна видела такое птичье облако в южном небе своего детства. Стая была как единый организм, который пульсировал, сжимался и переворачивался, меняя форму, становясь похожим то на цветок, то на сердце, то на ангела с крыльями в размахе. Каким-то невероятным образом каждая из птичек понимала, куда повернуть.

И сама Анна тоже – маленькая точка, летит сейчас среди миллионов подобных, не ведая, что за рисунок творит вместе со всеми, просто опять принадлежа общей судьбе. И это она, которая прежде верила в свободу собственной воли.

В Москву они въехали промозглым серым утром.

– Мы дома, Ниша.

– Вполне!

Сразу вспомнился милый веселый Вернер. Наверное, его уже не было на этом свете.

Только начинало светать. Когда их состав медленно полз вдоль перрона, из всех вокзальных репродукторов грянул новый гимн СССР. Столько раз Анна представляла свое возвращение, но не думала, что будет так торжественно.

Полотов заметил ее волнение.

– Ну вот… А прежде я один был плаксой.

На площади Белорусского вокзала зябла, встречая фронтовиков, толпа с цветами. Прибывающие с запада проходили через специальную площадку,

и каждый в толпе с волнением ждал, что на ней появится его родной человек.

Послевоенная Москва выглядела сурово и бедно, но на улице Горького уже встречалось немало модниц в трофейных пальто и шляпках. Эти москвички были одеты как жительницы западноевропейских городов.

И то и дело попадались инвалиды. Они ковыляли на костылях или ехали на низких тележках в центр прямо с вокзала. У входа в продуктовый магазин стоял один такой безногий в шинели. Опираясь на костыли, он требовал денег у всех, кто проходил мимо. Ему совали мелочь. Но одна дама, выйдя с покупками, равнодушно убрала свой пухлый кошелек в сумочку прямо перед его носом.

Безногий затрясся от ненависти, замахнулся на нее костылем.

– Я за тебя кровь свою проливал! В Сибирь бы тебя выслать, суку холеную!

Услышав про Сибирь, Полотов вздрогнул.

– Мне паспорт новый получить надо, – засуетился он.

– Конечно, – ответила Анна. – И нам обоим еще прописку восстанавливать. Но первым делом, как отдохнем, в театр съездим.

За эти годы она привыкла быть сильнее и предприимчивее его. А он все нервничал.

– Долгая у нас получилась командировка. Но ведь не наша вина, правда?

– Ох, Ниша, не волнуйся ты так. Нас уже проверили.

На углу Садовой он, вдруг весь как-то взъерошившись и втянув голову в плечи, сообщил Анне:

– Вот… А здесь мне направо.

Оба остановились. Пекарская обескураженно смотрела на него.

– Меня ведь семья ждет, – объяснил Полотов. – Соскучился я по ним.

– Да-да, конечно.

Анна вдруг почувствовала себя сильно уставшей. От аккордеона ломило плечо, и чемодан больно оттягивал руку, но ставить все это на землю сейчас не имело смысла.

– Прощайте, Ниша.

Она снова была с ним на «вы», как в те невинные времена, когда они только поддразнивали друг друга.

– Зачем же прощаться? – сразу повеселел Полотов. – Мы сегодня в театре увидимся.

Анна вежливо улыбнулась.

– Обязательно!

Он поспешил к себе на Никитские ворота, а она, механически переставляя ноги, добрела до своего дома в Оружейном. Там ее дожидалась Рая, заблаговременно начавшая плакать. К приходу Пекарской у нее были красные глаза и распухший нос.

– Анна Георгиевна… Господи, Аня!

Женщины обнялись, немного отстранились, посмотрели друг на друга.

– Какая бледная! Не заболела ли? – обеспокоилась Раиса.

– Просто в дороге устала, – ответила Пекарская. Нет, она никому не расскажет о своем прощании с Полотовым.

Комната выглядела прежней, вся мебель и вещи были сохранены Раей. Лишь в углу появилась маленькая буржуйка, труба которой выходила в общую с соседями большую печь. В буржуйке горел огонь.

– Вот, поставила ее, настоящее спасение. А то зябко в комнате, – деловито отчиталась Раиса. – Доски для растопки в сарае у дворника лежат. Мы с Ринатом половину распилили.