Птичка польку танцевала
Шрифт:
Пекарская и Полотов развели костер у обочины разбитой танками дороги. Устроившись на пустых помятых канистрах, они ели хлеб и запивали его молоком, за бесценок купленным у польской крестьянки. Оно называлось здесь «млеко», уже не «мильх», хотя ближайшая к Германии часть Польши предпочитала немецкое «йа» родному «так». А «хлеб» здесь называли «хлебом». Говорившие на разных языках народы напоминали стаи птиц: у каждой был свой шум, щебет и свое совершенство. Но в самых главных словах славянский язык оставался единым.
–
– А я против гемюзе ничего не имею. Он мне даже очень нравится.
– Это та твоя часть его любит, которая немецкой национальности.
– Ну, значит, мой желудок немецкой национальности… А вообще-то я мечтаю о винегрете с майонезом.
– А я о нашем ресторане. Снова пойти к Трубке… Все свои… Заказать вырезку, и картошку, и грибы, и селедочку их фирменную… Ох, душевно! А потом в санаторий уехать. Там до войны вкусные завтраки были!
Полотов принялся вспоминать:
– Холодное масло в такой запотевшей розетке, розочками завинченное, вазочка с редиской, а на длинной тарелке рядом – холодная баранина, телятина и такая… – он сглотнул слюну, – такая просвечивающая брауншвейгская колбаса с белым шпиком.
– А яйца в мешочке забыл? Их всегда подавали.
Он серьезно кивнул:
– Два яйца в мешочке и ломтик сыра. Еще такая была сладкая сырная паста… Ну, ты знаешь, ее хорошо мазать на свежий хлеб с хрустящей корочкой.
Анна засмеялась.
– Ниша, прекрати! Мы с тобой как те два царских сенатора на помойке в Париже. Вспоминаем, что ели и пили до революции.
В уцелевших польских местечках царила мешанина вывесок и объявлений на польском и русском, и еще попадались остатки на немецком. Но слово «гостиница» или «ночлег» не встречалось ни на одном языке. Где остановиться?
В деревне, с виду не тронутой войной, босые крестьянки в ярких полосатых юбках шли со службы в деревенском костеле. Обувь они почему-то несли в руках. Этой деревне повезло, их храм не был разрушен… На вопросы о ночлеге женщины замотали головами: нет места.
Пекарская постучала в ближайшее окно с кружевной занавеской.
– Можно у вас переночевать?
В том доме жила портниха. Она как раз занималась с клиенткой. Белокурая сержант медицинской службы стояла посреди комнаты в своей военной шинели, а портниха булавками и мелом намечала вытачки, чтобы подогнать сукно по ее крепкой невысокой фигуре. Другая русская сидела, дожидаясь очереди. Места для постояльцев здесь не было.
В следующем доме на порог вышла веселая хозяйка. У нее в ушах болтались красивые серьги – слишком крупные и дорогие для ее простого лица.
– Не можеме, не можеме! Вшистко заенте пшез дрогих госци.
Она не обманывала, что ее дом переполнен гостями. Внутри раздавались
– Эльжбеточка, кто там?
Из-за ее спины появился молодой русский лейтенант. Он был слегка пьян.
– Свои, – ответил за Эльжбету Полотов. – Здравствуйте. Мы московские артисты, домой идем. Нам бы переночевать.
Лейтенант повернулся к полячке:
– Разместим московских артистов?
Но молодая женщина всплеснула руками.
– Гдзе? Навет на полу вшистки месца заенте.
В ее доме места не нашлось бы даже на полу. Лейтенант, извинившись, подтвердил, что это правда.
– Ребята, погодите. Давайте хотя бы за нашу победу выпьем! Спирт чистейший с немецкого заводика! Его тут столько! Немчура колонисты так драпали, так драпали, все добро побросали!
Вскоре все стояли с полными рюмками. Офицер поднял свою и объявил:
– За победу на Западном и Восточном фронтах!
У него было открытое лицо, ладная фигура, перетянутая ремнем и портупеей. Его окружал ореол победителя. Полячка с восхищением смотрела на своего русского постояльца.
Пекарская лишь пригубила алкоголь, Полотов выпил вместе с лейтенантом.
– Сейчас, погодите! – Военный снова собрался в дом.
Он вернулся с буханкой и протянул хлеб артистам.
– Вы уж простите, вправду негде вас разместить. В этой деревне все дома заняты нашими. Рядом есть панское имение, но там наш штаб. А вы все время пешком?
– Ну да, почти от самой германской границы, – ответил быстро хмелеющий Полотов. – Иногда на попутках. Нам бы до Брест-Литовска добраться, там на поезд сядем.
Они уже уходили, когда их окликнула хозяйка.
– Пани, товарищ, почекайте!
Эльжбета сунула Анне несколько кусочков сахара и горсть сушеных фруктов.
– Там за ласем, – она повернулась в сторону леса, и ее красивые серьги блеснули в лучах заходящего солнца, – есць дом. Сбробуй сщастья. Добрей дроги!
Дорога получилась не очень доброй. На лес опустилась темнота, стало холодно. Издалека понеслись удары колоколов деревенского костела. Бумм, бумм… Металл о металл. Медь католических куполов (в польских храмах раскачивали именно купола) тяжело касалась неподвижных стальных языков.
– Раззвонились… – посетовал Полотов.
– К вечерней молитве, – объяснила Анна. Она помнила колокола Николаевского костела в Киеве.
– И как они тут спят? Ведь поздно уже.
– К этому привыкаешь. Потерпишь две ночи, на третью заснешь крепко.
– Да я и сейчас прилег бы… даже под колоколами. Лишь бы крыша над головой.
Сквозь деревья блеснул огонек хутора. Это была их последняя надежда. Услышав треск сучьев, бешено залаяла, загремела цепью собака. На шум вышел пожилой хозяин. Держа в руках лампу, он с подозрением посмотрел на незнакомцев.