Путь к океану (сборник)
Шрифт:
В полдень поручик корпуса штурманов Прокофьев, как обычно, производил на юте наблюдения высоты солнца для определения места корабля в море. Это был молодой застенчивый человек, широкоплечий и коренастый. Он стоял спиной к группе офицеров и ловил солнце секстаном[75].
Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Новосельскому, сказал:
– Бог его знает, что ждет сегодня нас, а фрегат-то вечерком уже прибежит к эскадре. Что бы ему послать к нам гичку за письмами! Нет у людей сообразительности...
Руки Прокофьева, державшие секстан, дрогнули, шея и уши покраснели.
Казарский, улыбаясь, погрозил
– Как полагаете, любезный Иван Прокофьевич, – сказал Казарский, когда штурман окончил свои наблюдения, – через сколько времени неприятель приблизится до расстояния действительного пушечного выстрела?
Штурман посмотрел на командира, потом на турецкие корабли.
– Если ветер не переменится, полагаю, часов около трех будем в зоне действительного огня-с.
– Да, я тоже так думаю. Однако я надеюсь, что с полудня ветер упадет часов до четырех-пяти. Тогда мы сможем на веслах уйти подальше. А там только бы дождаться темноты...
– Разрешите идти?
– Идите, благодарю вас.
Около часу дня ветер и в самом деле начал стихать. На бриге люди повеселели и стали готовить весла. Однако затишье не продлилось и получаса. Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный корабль капудан-паши открыл огонь из погонных орудий[76]. Белый дым клубом всплыл над бушпритом[77] турецкого корабля, и ядро, не долетев до брига, подняло на воздух белопенный столб воды.
– Господа, – сказал Казарский, – попрошу всех на ют для военного совета.
Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.
За кормой было тихое голубое море и на фоне синего неба – белокипенные выпуклые пирамиды: паруса турецких кораблей, резавших воду уже совсем неподалеку. Их черно-белые корпуса были ясно различимы.
Время от времени над кораблями полыхали облака дыма и таяли на парусах, расплываясь клочьями. На воде всплескивали фонтаны, похожие на сахарные головы. С каждым разом они возникали все ближе и ближе.
Казарский кивнул Прокофьеву, торопливо поднявшемуся на ют, и выпрямился.
– Господа, положение наше не требует пояснений. – Он указал рукой в море. – В сих чрезвычайных обстоятельствах я желал бы узнать ваше мнение о мерах, которые нам надлежит принять. Согласно уставу, начнем с офицера, младшего чином. Поручик Прокофьев, прошу вас.
Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от его ярких юношеских щек. Он искоса глянул за корму и увидел белое облако, всплывающее к реям турецкого корабля.
Бум-м-м! – прокатилось по морю, и белые столбы воды поднялись вверх саженях в пятидесяти от брига.
– Мнение мое, – твердым голосом сказал Прокофьев, подняв на Казарского ясные голубые глаза, – защищаться до последней крайности и затем взорваться вместе с бригом.
Он густо покраснел и смутился так, будто сказал что-то очень нескромное.
– Мичман Притупов?
– Присоединяюсь к мнению поручика Прокофьева.
– Лейтенант Скарятин?
– Согласен с мнением штурмана.
– Лейтенант Новосельский?
– Согласен с господином поручиком.
Щеки Казарского порозовели. Холодные серые глаза блеснули воодушевлением.
– Благодарю вас, господа! – сказал он. – Иного решения я не ожидал от русских офицеров, преданных
У поручней стоял толстенький и коренастый переводчик и смотрел на медленно надвигающиеся корабли.
– Христофор Георгиевич, – сказал ему Казарский, – вы бы шли вниз, голубчик, здесь будет жарко.
Грек покраснел, насупился и сказал:
– Господин капитан, дайте мне ружье.
– Не стоит, голубчик, идите вниз, – повторил Казарский.
– Господин капитан! – переводчик прижал к груди оба кулака и заговорил тонким, срывающимся голосом. Ни в его лице, ни в его фигуре на этот раз даже насмешливый Скарятин не смог бы найти ничего смешного. – Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три раза турецкий пуля есть. Ми раньше большой семья бил. Всех турка убила. Братья бил, сестра бил – теперь ми одна осталась. Одна!
Христофор поднял кверху палец и посмотрел на офицеров, и они отворачивались, не выдерживая этого взгляда.
– Дайте ружье господину переводчику! – сказал Казарский. – Свистать всех наверх! Выстроить команду! – приказал он.
Команда брига выстроилась на шканцах.
– Братцы! – обратился к матросам Казарский. – Враг силен, отступление невозможно. Мы – русские моряки и не посрамим своего звания. Господа офицеры решили биться до последнего и затем взорваться вместе с бригом. Я надеюсь, что и матросы не запятнают чести андреевского флага. Я не сомневаюсь в вас, боевые мои товарищи! Помолимся богу, по обычаю переоденемся во все чистое – и в смертный бой за матушку Россию! Ура!
– Ур-р-ра! – загремели матросы, и гром этого «ура» слился с громом пушек турецких кораблей и заглушил их.
Казарский, подойдя к шпилю, выдернул из-за пояса пистолет и положил его на шпиль.
– Последний, кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, – сказал он. – Быстро переодеться, ребята, и по местам!
Матросы ринулись в жилую палубу. Казарский подошел к Максимычу. Старый матрос, расставив ноги, стоял у штурвала. Голова его была не покрыта, и сивые, будто морской солью убеленные волосы кудрявились тугими кольцами. Выцветшие голубые глаза рулевого с маленькими и острыми зрачками перебегали с парусов на самый конец бом-утлегаря[78]. Могучие, корявые, как дубовые корни, руки легко вертели тяжелое рулевое колесо. От его искусства в значительной степени зависел успех боя: Казарский решил маневрировать так, чтобы избегать продольных залпов противника, наиболее губительных для парусного корабля. Вражеские ядра пролетают тогда вдоль всего корабля, круша мачты и паруса один за другим и поражая людей на палубе от носа до кормы.