Путь к океану (сборник)

Тренев Виталий Константинович

Одна за другой проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.

– Эвона! Эвона! Эх, эх! Красота! – восхищенно покрикивал Притупов.

– Кефаль, кефаль! Они кефаль гонят! – закричал грек, указывая вперед.

Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига.

Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.

– Кефальчики, толстячки! – с умилением сказал он, причмокивая полными, яркими губами.

– Поохотиться бы, господа, а? – оживившись, сказал Новосельский, забывая про ноющий

зуб. – Господин капитан, разрешите?

– Что ж, пожалуй, – отвечал Казарский.

– Васютин, ружья тащи! – радостно закричал Скарятин, но, вспомнив, что он на вахте, нахмурился и, отойдя к компасу, сердито закричал на вахтен­ных: – Вперед смотреть!

Расторопный Васютин, неистово топоча, уже та­щил на ют ружья и заряды.

Притупов и Новосельский сделали несколько вы­стрелов. Движения дельфинов были очень быстры, а, кроме того, преломление света в воде обманывало, и офицеры промахнулись. Переводчик с вожделением поглядывал на стрелков, не решаясь попросить ружье.

– Мазилы! – не утерпев, сказал Скарятин. – Вы штурмана позовите. Он промаха не даст.

– Верно! – Притупов положил ружье. – Где он? Господин поручик! Прокофьев!

– Он письмо невесте пишет, – сказал Новосель­ский и, скривив красивое лицо, схватился за щеку. – Ой, проклятый зуб! Не даст мне спать сегодня – чув­ствую, что не даст!

Лейтенант был мнителен и боялся боли.

Скарятин посмотрел вверх, на высоко к небу взды­мавшиеся паруса, и засмеялся.

– Ох, любовь, ну и любовь! С каждой стоянки мешок писем отправляет. А предмет стоит того.

– Варвара Петровна – девица просто прелесть, – задумчиво сказал Притупов.

– Господа, господа... – укоризненно покачал го­ловой Казарский.

Скарятин встрепенулся, покраснел и стал в под­зорную трубу осматривать горизонт.

– Господин лейтенант, – решился наконец пере­водчик, – позвольте ружье, дельфина стрелять.

– Промахнетесь, любезный, – холодно сказал Но­восельский.

– Пробовать надо!

Христофор Георгиевич взял ружье, и когда круг­лая, блестящая спина дельфина выскочила из воды, грянул выстрел. Дельфин ухнул в воду, вода запени­лась от его судорожных движений и окрасилась кровью.

– Ого! – сказал Притупов, с уважением взгляды­вая на толстенького человечка, лицо которого покрас­нело и светилось гордостью.

– Довольно, господа, – сказал Казарский, – на фрегате сигнал. Что там, Нестеренко? – обратился он к сигнальщику.

– Прибавить парусов и держать линию, – от­стаете.

Казарский густо покраснел и, отворачиваясь, ска­зал Скарятину:

– Распорядитесь, Сергей Александрович.

Парусов прибавили с быстротой почти волшебной.

Лейтенант Казарский, вступивший во флот волон­тером тринадцати лет от роду, был образованным, опытным и заслуженным моряком, отличившимся при взятии Анапы и Варны. У подчиненных он пользовал­ся уважением и безграничным авторитетом. Судно его было в идеальном порядке, команда натрениро­вана и вышколена великолепно. Упрек командующего эскадрой глубоко задел лейтенанта.

По окончании маневра Скарятин

подошел к коман­диру и сказал сочувственно:

– Конечно, «Штандарт» и «Орфей» лучшие во всем флоте ходоки, но и то надо принять в расчет, что «Меркурий» с самого построения не кренговали[69]. Под брюхом у нас небось борода фута на три. Какой тут может быть ход?

– Да, обросли изрядно. Это влияет на ско­рость, – отрывисто ответил Казарский.

Смеркалось быстро. В небе затеплилась первая робкая звезда. Ветер немного упал. Запад, только что горевший золотыми тонами, теперь сиял бледным се­ребром, а на востоке небо и море уже окутывал ноч­ной сумрак.

Судно, с плеском и шорохом рассекая воду, резво шло прежним курсом. Высоко в небо над головой ухо­дили ярусы парусов. На баке колокол пробил склянки.

– Охо-хо! – вздохнул Новосельский. – Пошли в кают-компанию, господа. Боюсь, как бы зуб не за­студить.

Офицеры ушли. Ночь прошла без происшествий, если не считать, что два раза по сигналу с фрегата меняли курс. На исходе восьмой склянки на юте по­явился Новосельский, чтобы сменить Скарятина, сто­явшего с двенадцати до четырех. Море, по которому бежали хлопотливые некрупные волны, было пепель­ного, серого тона. В небе еще виднелось несколько бледных, как будто сонных звезд. На востоке над го­ризонтом протянулись длинные темно-серые облака, и между ними и морем желтела узкая щель.

Казалось, что из нее и дует ровный, бойкий вете­рок, изменивший за ночь направление. В этот сон­ный, предрассветный час море пахло особенно пряно и живительно.

Новосельский явился с завязанной щекой. Краси­вое его лицо было томно, и говорил он голосом, осла­бевшим от страданий. Скарятин торопливо сдавал вахту. Он так и сиял, предвкушая отдых.

– Александр Иванович только что ушел к себе, – сказал Скарятин, закончив процедуру передачи вах­ты. – Приказал в случае чего будить немедля. Ну, все. Желаю!

Жизнерадостный лейтенант пожал вялую руку Но­восельского, причмокнул губами и, прищурив веселые карие глаза, добавил:

– Сейчас с холоду стакан чаю горячего с ромом и лимончиком – и на боковую, а?

– Ты сибарит, Сережа! – томно проговорил Но­восельский.

– Федя, Федя, не знай я твоего характера, да с моим добрым сердцем, как дурак отстоял бы за те­бя вахту. Жалость берет – на тебя смотреть. А ведь все фантазии, не сойти мне с места, воображение твое – и все!

– Глупости какие! – простонал лейтенант. – Иди уж, не мозоль глаза!

Скарятин захохотал и бросился к трапу со стре­мительностью прямо васютинской.

– Вперед смотреть! – звонко прокричал Новосель­ский, но, вспомнив, что он всю ночь «прострадал зу­бами», схватился за щеку и разбитой походкой заша­гал по юту.

Рассветало быстро. Щель между морем и обла­ками стала оранжевой, потом малиново зардела. Не­бо поголубело, звезды исчезли. Фрегат и второй бриг пенили море вдали, за ними снова возникли розова­тые и воздушные далекие берега Анатолии.

– Паруса справа два румба! – прокричал часо­вой с салинга[70].