Путевые картины

Гейне Генрих

VII. Долг

Когда я был еще очень молод, три вещи особенно меня занимали при чтении газет. Прежде всего, под заголовком «Великобритания» я тотчас же принимался искать, не внес ли Ричард Мартин* в парламент новой петиции о более мягком обращении с несчастными лошадьми, собаками и ослами. Затем, под заголовком «Франкфурт» я искал, не вступается ли опять доктор Шрейбер* перед союзным сеймом за права покупателей великогерцогских гессенских поместий. А затем я сразу же набрасывался на Турцию и прочитывал длинную статью о Константинополе, чтобы только посмотреть, не удостоился ли опять какой-нибудь великий визирь шелкового шнурка.

Последнее

давало мне всегда больше всего пищи для размышлений. То, что деспот без всяких разговоров велит задушить своего слугу, я находил совершенно естественным. Я же видел однажды в зверинце, как царь зверей впал в столь величественный гнев, что, конечно, разорвал бы немало невинных зрителей, если бы не был скован прочной конституцией, изготовленной из железных прутьев. Но что меня всегда удивляло, так это то обстоятельство, что, по удушении прежнего великого визиря, всегда находились новые охотники стать великим визирем.

Теперь, когда я стал несколько старше и занимаюсь больше англичанами, чем их друзьями турками, меня охватывает такое же изумление, когда я вижу, как после отставки одного английского премьер-министра немедленно же его место стремится занять другой, и этот другой — всегда такой человек, который мог бы проявить и без этой должности, и, кроме того (за исключением Веллингтона), отнюдь не глуп. Ведь все английские министры, занимающие этот пост дольше, чем полгода, кончают еще ужаснее, чем если бы им накинули шелковый шнурок. В особенности это имеет место после французской революции; на Даунинг-стрите прибавилось заботы и горя, и бремя дел стало почти невыносимым.

Когда-то дела в мире шли проще, и глубокомысленные поэты сравнивали государство с кораблем, а министра — с его кормчим. Теперь все сложнее и запутаннее: обыкновенный государственный корабль стал пароходом, и министру приходится не просто управлять рулем — нет, он, как ответственный механик, стоит среди огромных машин, боязливо следит за каждым стальным винтиком, каждым колесиком, чтобы не произошло заминки, день и ночь смотрит в пылающую топку и потеет от жары и заботы — ибо ничтожное упущение с его стороны может вызвать взрыв большого котла и тем самым гибель корабля с экипажем. Капитан и пассажиры спокойно прогуливаются по палубе, спокойно развевается флаг на мачте, и тот, кто видит, как спокойно плывет судно, не подозревает, какой опасный механизм и сколько заботы и тревоги скрыто в его брюхе.

Преждевременной смертью погибают эти бедные ответственные механики английского государственного корабля. Трогательна ранняя смерть великого Питта* , еще трогательнее смерть еще более великого Фокса. Персиваль умер бы тоже от обычной министерской болезни, если бы удар кинжала не покончил с ним еще скорее. Эта же министерская болезнь довела лорда Каслри до такого отчаяния, что он перерезал себе горло в Норт-Крее, в графстве Кент. Лорд Ливерпуль погиб таким же образом — смертью безумия. Мы видели, как Каннинг, богоравный Каннинг, отравленный высокоторийской клеветою, пал, точно изнемогающий под мировым своим бременем Атлант. Их хоронят в Вестминстере, одного за другим, — этих бедных министров, вынужденных день и ночь думать за английских королей, которые тем временем, ни о чем не думая и толстея, доживают до глубочайшей старости.

Как называется, однако, та великая забота, которая день и ночь копошится в мозгу английских министров и убивает их? Она называется: the debt — долг.

Правда, долги,

наряду с любовью к отечеству, религиозностью, честью и т. д., принадлежат к преимуществам людей — у животных ведь нет долгов, — но вместе с тем они преимущественно и являются мукой для человечества и, губя отдельных лиц, губят и целые поколения; они, кажется, заменяют древний рок в национальных трагедиях нашего времени. Англии не уйти от этого рока; ее министры видят, как надвигается бедствие, и умирают с отчаянием бессилия.

Будь я королевским прусским главным землемером или членом инженерного корпуса, я, как человек привычный, вычислил бы всю сумму английского долга в зильбергрошах и точно бы рассчитал, сколько раз можно покрыть ими длинную Фридрихштрассе, а то и весь земной шар. Но я никогда не был силен в арифметике, и уж лучше предоставлю какому-нибудь англичанину жуткую задачу — сосчитать его долг и определить размер бедствий, вытекающих отсюда для министров. Для этой роли более всего подходит старик Коббет, и из последнего номера его «Регистра»* я заимствую нижеследующие разъяснения.

«Положение дел таково:

1. Это правительство, или, скорее, аристократия и церковь, или же, если хотите, это правительство заняло крупную сумму денег, на которую оно купило много побед как сухопутных, так и морских, — множество побед всякого сорта и всякого калибра.

2. В то же время я должен отметить сначала, по какому поводу и с какими целями куплены эти победы: поводом (occasion) была французская революция, уничтожившая все привилегии аристократии и десятинную подать духовенству; а целью было предупредить в Англии такую парламентскую реформу, которая, вероятно, повлекла бы за собой подобное же уничтожение всех привилегий аристократии и десятинных податей духовенству.

3. Итак, чтобы предупредить возможность подражания со стороны англичан примеру французов, необходимо было напасть на французов, помешать их успехам, поставить под угрозу только что добытую ими свободу, вызвать их на отчаянные шаги и, наконец, представить революцию таким страшилищем, таким пугалом для народов, чтобы под словом „свобода“ стали понимать нагромождение всяческих гнусностей, ужасов и крови, а английский народ, охваченный страхом, доведен был бы до того, что совсем влюбился бы в тот зверский деспотический режим, который процветал когда-то во Франции и к которому всегда — со времени Альфреда Великого и вплоть до Георга Третьего — с отвращением относился всякий англичанин.

4. Для выполнения указанных намерений требовалась помощь различных других наций; эти нации были субсидированы (subsidized) английскими деньгами; французские эмигранты содержались на английские деньги, короче — в течение двадцати двух лет велась война с целью подавить народ, восставший против привилегий аристократии и десятинной подати духовенству.

5. Наше правительство одержало, таким образом, „бесчисленные победы“ над французами, неизменно, по-видимому, терпевшими поражения, но эти наши бесчисленные победы были куплены, то есть добыты наемниками, нанятыми для этой цели за деньги, и на нашем жалованье находились в одно и то же время целые толпы французов, голландцев, швейцарцев, итальянцев, русских, австрийцев, баварцев, гессенцев, ганноверцев, пруссаков, испанцев, португальцев, неаполитанцев, мальтийцев и бог знает сколько еще других народов.