Пылающий мир
Шрифт:
— Р, — говорит она, и внезапно я понимаю, что я не так понял выражение её лица.
Это не непонимание, всё совсем наоборот. Это мрачное осознание, от которого я скрываюсь.
— Р, если мы…
— Пожалуйста, не надо, — быстро отвечаю я.
Она замолкает. Выпрыгивает из кресла и, когда самолёт трясётся и брыкается, прижимается к дверному косяку кабины пилота.
— Простите меня, — говорит она, глядя мокрыми глазами на Спраут и Эйбрама. — Мне так жаль.
— Мне пофиг, — цедит Эйбрам сквозь зубы, сражаясь с бешеными рычагами.
Джули отворачивается
— Пристегнись, Джулез! — кричит Нора, держа одной рукой за плечо М, который вцепился в своё сиденье с оцепеневшим неподвижным лицом. Он пепельно-серого цвета, глаза вытаращены, и сейчас больше похож на труп, чем когда-либо. Во время нашей первой аварийной посадки он оставался относительно спокойным, но тогда она была довольно мягкой. Эта посадка будет жёсткой, если мы вообще приземлимся. Может, она заставит нас орать.
Джули берёт меня за руку и тащит в конец самолёта, где на полу сидит её мать, цепляясь за свой кабель как за якорь, пока самолёт трясётся и подпрыгивает.
— Держись, мам, — говорит Джули. — Пожалуйста, держись.
Она проскальзывает в последний оставшийся ряд сидений и делает глубокий медленный вдох, потом с внезапным спокойствием смотрит на меня.
— Посидишь со мной?
Я сажусь с ней. Перед нами болтаются кислородные маски, но нас это не волнует. Мы смотрим в окно на быстро приближающийся берег, который воспоминания из моего подвала называют Восточным Атлантическим пляжем. Кроме того, там есть Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, а повсюду вокруг него…
Сумасшествие. Монстры. Полный смерти город. Даже если мы выживем при посадке, сложно предвидеть будущее.
— Перестань, — говорит Джули, глядя на моё лицо, взлётно-посадочная полоса приближается под невероятным углом. — Побудь со мной.
Я смотрю в её сверкающие глаза, и рёв вокруг меня стихает. Странно, как любые сложности тают перед лицом катастрофы. Как страх, стыд и запутанные узлы логики растворяет жаром, оставляя только сердцевину любви, которую не волнует шум в наших головах, которая прогоняет аргументы и игнорирует сомнения.
Любовь, которая просто есть.
В эту секунду, какой бы короткой она не была, всё становится понятным.
Джули целует меня, я целую её в ответ, приказывая себе не сдавать назад, поскольку сегодня всё может закончиться. Я хочу, чтоб всё закончилось именно так.
Мои глаза закрыты, все чувства сосредоточены на ней, так что я не чувствую приближения удара. Я целую Джули, я целую Джули, я…
Глава 25
МЫ
ВНУТРИ ОДНОЙ Земли много других. Внешняя — самая загруженная, здесь есть океаны, леса и города. Она жужжит, шипит, чирикает, рычит, воет, разговаривает и поёт. Эта поверхность — настоящая игровая доска, на которой играет жизнь. Под ней спрятан мир отверстий и тоннелей, по которым существа ползают, скользят и проводят секретные встречи в слоях прошлых эр. В центре — огонь, который
Земля любит изменения. Ей скучен баланс, отдых делает её беспокойной. В тот момент, когда её жители думают, что знают правила, она сбрасывает всё с доски и переходит к следующей игре.
К следующей эпохе. Следующей эре. Следующей эволюции.
Мы плывём сквозь земную мантию и скальные породы, через палеоген, плиоцен и голоцен, сквозь наши собственные кости и оболочки, от видов к видам, от поколения к поколению, каждая часть нас узнаёт свои останки, когда мы проплываем мимо, предаваясь кратким всплескам ностальгии.
Этим мы и занимаемся. Мы запоминаем и наблюдаем, а где-то на Высших уровнях, где возможно существование таких вещей, мы надеемся.
Мы не делаем только одну вещь — действие. Мы не авторы, мы — книги. Бывает время — вроде нынешней эпохи мягких линий, прозрачных барьеров и энергетических вакуумов, заполняющихся ядом, — когда нам хочется стать чем-то большим. Но мир принадлежит живым, а они нашей помощи ещё не просили.
Поэтому мы плывём вверх, через новообразованные скалы и тёмную грязь в самые низкие глубины некогда великого города. Мы проходим сквозь водные туннели и древние кирпичные канализационные трубы, забитые вековыми слоями дерьма, поднимаемся к плотной сети кабелей, которые были нейронами мозга Нью- Йорка, пока тысячи пуль не заглушили его мысли.
Теперь у Нью-Йорка нет мыслей. Только серость и гниение. Восставший из мёртвых город бесцельно бредёт, повторяя за отголосками прежней жизни, пока они не износятся до неузнаваемости, и постоянно, постоянно ищет плоть.
Мы разрываем поверхность, и в нас ударяет шум. В новом мире редко встретишь плотную людскую толпу. Где-то в грязи заводи Джерси-Сити образуется очередь, которая концентрируется в плавающем тоннеле Холланд и выливается в сумасшедший беспорядок страха и отчаяния у пограничных ворот Манхэттена.
Здесь, в пределах видимости забора из колючей проволоки и его усталых таможенников, мы находим мальчика со своими новыми защитниками. Они спрятали фургон в гараже на окраине, а теперь стоят на маленькой парковке среди толпы потрёпанных беженцев, держа переполненные рюкзаки. В этом желанном городе нет места автомобилям, его едва хватает для людей. Используется каждый сантиметр Манхэттена, восьмиэтажные высотки превратились в коммуналки, парки — в высокоурожайные кукурузные поля, улицы — в длинные палаточные города. Вакантные места для толпы снаружи создаёт только коса смерти. Бетонные барьеры, спасающие от наводнений, образуют стену вокруг острова, а поднявшиеся Ист-Ривер и Гудзон окружают его подобно нападающим войскам, переливаясь через верх при каждом сильном дуновении бриза. Затонувшая по грудь Статуя Свободы больше не похожа на гордого факелоносца, теперь она выглядит тонущим пловцом, зовущим на помощь взмахом руки.