Рапсодия в тумане
Шрифт:
Я заваливаюсь на травку рядом с Нирраем и, подложив руки под голову, взираю на звездное небо.
— Подвиги они же разные, просто нужно научиться смотреть на вещи иначе. Вот представь, щенок маленький на улице оказался, может, выкинул кто или мамка пропала, и он совсем один, голодный и холодный. А если ты его себе возьмешь, накормишь-напоишь, пригреешь, так ты же для него всем миром станешь, даже если после в приют определишь, он тебя помнить будет. Или сумки бабульке помочь донести. Нужно делать добро, и тогда оно вернется, так говорят… Хотя я не тот, кто должен говорить такое. Я начал воровать
— Нравится… Виски считается? — усмехается царевич, на что я глаза закатываю.
— Считается, если сам его делаешь. Или ты прирожденный дегустатор? Хотя навряд ли, они не должны пьянеть. Не замерз?
Ниррай смотрит на меня с долей скептицизма, и я, вздохнув, просто приподнимаюсь и, обхватив его под ребрами, быстро на колени к себе перетаскиваю, а после обратно ложусь.
— Я пожалел о том, что сделал, но извиняться не буду.
— Толку мне от твоих извинений? Себе оставь.
Я не представляю, о чем еще с ним поговорить. Даже не понимаю, надо ли это делать вообще. Молчать? Говорить? Отнести домой? Почему с ним так сложно?
А может, и не надо ничего делать? И встреч этих тоже. Я же могу проводить его до машины и уйти, и не приходить больше ни в тот клуб, ни к нему, в принципе, я вообще могу никуда не ходить, как и делал это последние годы. Метнуться до дома Лука и обратно. И ведь ничего даже внимания не привлекало . Хотя возвращаться к подавлению себя янтарем я не хочу. Без него все ярче, лучше, вкуснее, даже дышится иначе.
Ниррай тянется куда-то, шуршит травой, а затем легкий, почти незаметный шлейф крови, и он чертыхается. Резко сажусь и, схватив его за руку, разглядываю порезанный о травинку палец.
— Разрешишь пожалеть, Ц аревич?
— Опять лизать меня собрался?
— По-другому я помочь не могу.
— Звучит так, будто я полпальца отпилил. Да черт с тобой, лижи, с меня не убудет.
Я поднимаю его ладонь выше и, смотря в его глаза, провожу языком по порезу.
— Вкусный, как конфетка… С виски.
— Тебя не смущает, что у меня рука грязная? — он морщится, а я смеюсь тихонько.
— Не особо. Слюна же и обеззараживает, и заживляет. Но так и быть, только ради тебя, в следующий раз просто плюну на твою царапину. Тебе будет от этого легче?
— О, нет! Обойдемся без слюнопередачи, пожалуй.
— Почему ты такой брезгливый? Всегда таким был или это из-за чего-то пошло?
— Считаешь, другие люди любят, когда их лижут малознакомые мужчины? — и бровь приподнимает.
— Всякое бывает. Можно устроить опрос. Ой, подожди, значит, чтобы тебя облизывать, с тобой нужно получше познакомиться?
— Как минимум! — Ниррай усмехается и руку из моей забирает.
— О’кей. Я Аман, ученый, который стал вампиром и теперь пытается спасти своего брата из лап бывшего друга. И мне уже четыре года как двадцать девять. Так и не понял, продолжать ли считать свой возраст так или начать с перерождения. Я люблю чай и настоящие книги, что шелестят страничками.
— Почему ты испробовал лекарство на себе? Хотел бессмертия?
— Нужно было понять проблему в формуле, в чем несостыковка, чтобы исправить то, что случилось с Ашем. Я был не в себе и не мог ждать, да и обрекать на такое кого-то еще считал неуместным. Люди бы нашлись, но была вероятность, что получится то же самое, что и с братом, если не хуже. Я не боюсь смерти, но не хотелось бы, пока не помогу ему.
— Глупо. Мертвым или сумасшедшим ты бы ему не помог. Можно было пригласить для опытов людей больных ДС. Им терять нечего.
— Я очень хреново соображал тогда, мне просто нужно было что-то сделать. А Лук обещал, что все исправит, но не исправил, ведь если бы он это сделал, Аш бы нашел меня. Я очень надеюсь, что он еще жив, об ином и думать страшно.
Я ложусь обратно и, достав из кармана ветровки сигарету, закуриваю, выпуская дым в ночь.
— Знаешь, он совсем другой, не такой, как я. Он всегда меня поддерживал и улыбался, даже когда ему было плохо.
Пока говорю, Ниррай тоже прикуривает.
— Уверен, он бы и тебя развеселить смог. Он такой… Необыкновенный, живой, ему столько всего нужно и хочется…
Дальше курим молча, смотрим, как дым от сигарет переплетается, улетая прочь.
— Когда думаю о тебе, мне одновременно тебя жалко и немного завидно, потому что у тебя цель есть. Но когда-нибудь она либо исполнится, либо рухнет, и рано или поздно ты также потеряешь смысл. Жить вечно… даже представить не могу, что может быть хуже. Все, кого ты знаешь, умрут. Их отрезок жизненного пути начнет казаться ничтожным, как для нас жизнь бабочек, пропадет желание вообще хоть с кем-то знакомиться. Если повезет и у тебя будет кто-то, например такой же бессмертный брат, он станет единственным, кого ты сможешь ценить и держаться как за последнюю соломинку, а если нет… Не понимаю я, как можно так себя проклясть.
— Когда достигаешь одной цели, можно поставить себе следующую. Да и я не совсем бессмертен, в конце концов меня можно убить, видел же, что со мной та шкатулка сделала. А насчет отношений… Знаешь, лучше побыть хоть капельку счастливым, чем нет. А ведь некоторые люди и без всякого бессмертия остаются одиноки всю жизнь, так и не встретив того, с кем было бы тепло, или встречают, но отталкивают и, возможно, они жалеют об этом потом. Кто знает?
— Дело не в поиске цели, а в ощущениях. Человек таким создан — мы радуемся чему-либо больше, когда испытываем это первый раз, отсюда и мысли о том, что «раньше было лучше». И мороженое вкуснее, и друзья интереснее. Испытав почти все, что мог, ты либо погружаешься в вечную скуку, либо срываешься. Это как посмотреть фильм в первый раз, а потом пересмотреть его еще раз десять и удивиться, почему на десятый, когда знаешь его наизусть, ты не испытываешь того же, что и в первый? Так со всем. Попасть в город, в котором ни разу не был — событие. Приехать туда же в пятидесятый — обыденность. Чем дольше живешь, тем больше опыта, тем сложнее тебя удивить.