Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
– - Это вы ежели о старце Егорие, так тут никакого колдовства или еретичества нет, а разве что юродство во Христе. Отрешился человек вся мирские прелести, живет в нищете, в скудости и отдалении, что же тут особенного? Ведь и вы, монашествующие, вся черная братия, тот же великий обет дали идти во след Христу, жить средь лишений всяческих... Трудно соблюсти, конечно, ибо дух бодр, плоть же немощна, и совершен только он един...-- не без ядовитости, как бы невзначай, окинул взглядом отец Николай все убранство игуменских покоев, не миновав и графинчиков с винами.
– - Да-да, все грешны, конечно,--
– - Но искушать верующих всякими прорицаниями, знаете... Соблазн, как хотите!
– - Я не вижу тут соблазна, ваше высокопреподобие. По моему разумению, куда больший соблазн, коли вон в одной обители скрали из какой-то старообрядческой часовни икону троеручицы, поставили на сосне, да и наняли мужика, будто тот коней искал, да и был ослеплен светом необычайным середь ночи от той иконы... А местный-то народ знает, и мужики те живы, коих нанимали в монастыре, чтобы натужились из всех сил, подымая крошечную икону при крестных ходах; никуда, дескать, из обители не хочет двинуться троеручица... И ведь недавно это было, знаете! Вот это, по-моему, действительный соблазн... Что это, никак простудились вы, ваше высокопреподобие?
На отца игумена в самом деле вдруг напала перхота.
– - Кушайте чаек-то, отец Николай... Да, продуло где-то, знаете... Вы с коньяком-то! Не то рому плесните.. Ох, прохватило, никак форточки открывают в церкви...-- совсем насильно уж кашлял, ерзал на диванчике.
Расстались с виду мирно, любовно. Совсем два министра, корректные и выдержанные, оба прекрасно сознающие, что дипломатические сношения прерваны, что начинается война, но надо соблюсти приличие.
– - Да не провожайте, ваше высокопреподобие! Совсем застудитесь...
– - Ну, помилуйте! Этакого редкого гостя и не проводить...
Уже стояла пора с теми яркими солнечными полднями пробуждающейся весны, когда почерневшие дороги, неумолчный воробьиный гам, воркование голубей и пролегающие по снежным полям синие пятна волнуют и радуют душу смутными надеждами. И -- когда над обителью нависает особенно мрачная, давящая тоска мертвенной безнадежности...
Чем свет, уже зовут унылые покаянные звоны, низшую братию -- на работу, заслуженных старцев и все привилегированное иночество -- на молитву. Первым -- вывозить дрова и сено с куреней да покосов, навоз на поля и в парники, садиться в швальни, чтобы обуть и одеть всех... Другим -- выстаивать скучные, долгие службы с монотонным чтением, с бесконечными земными поклонами, когда унесены для чистки подсвечники, сняты паникадила, и в церкви голо, пустынно и тоскливо-тоскливо...
Но потом молящиеся придут в чистенькие кельи, закусят маринованными грибками, покушают пирожка с вязигой, когда разрешается рыбное, в другое время -- попьют чайку с липовым медом, прилягут...
А для работающих, теперь как-то особенно длинные, недели уставного сухоядения без трапезы -- квас да хлеб... В другое время -- горох, картошка, редька да капуста с ржаным хлебом, у которого корки в два пальца, впору разжевать только тигру.
Ох, как скучно в обители об эту пору!
– - Дон, дон, дон...-- стонет неумолчный колокол. С утра до вечера.
Прежде хоть
"А мне все едино... Я свое отслужил уж..." -- думает сменивший тулуп на засаленный ватный подрясник отец Герасим, сидя у святых ворот.
– - Гуль, гуль, гуль...-- шамкает, любовно подманивая сизых подорожных голубей, разбрасывая крошки хлеба.
Улыбается, когда те копошатся у его ног, взлетают и садятся к нему на колени, на плечи.
– - Н-ну, пошли вон, кыш-кыш...
Замечает, как мало снегу осталось на полях, как с каждым днем все ослепительнее сверкают под солнцем ручьи...
– - Дон... дон... дон...-- зовет вечерний колокол.
– - Ну, я не пойду, могу и здесь помолиться... Господь-от видит, простит, все поймет... Сорок годов ведь, а? Бывали рога в торгу, можно и на покой уж... Гуль, гуль, гуль.
Как-то после вечерен одного из таких скучных дней у игумена долго сидел отец казначей. Оба говорили с таким увлечением, что келейник Евтихий почел возможным под шумок убрать со стола вместе с опорожненною посудою и едва початый кувшинчик ликера, что ему вполне и удалось.
Под конец беседой завладел гость.
– - Нужны меры экстренные и решительные, да! Вы меня простите, отец настоятель, а только должен я сказать, ревнуя о благочестной обители нашей, что вы тяжкодумны непозволительно!
– - заключил он свою до того пламенную речь, что даже в горле у него пересохло и, схватив первый попавшийся под руку стакан, начал жадно пить, точно спешил залить сжигающий его огонь священного возмущения.
– - Не пей, это я сейчас зубы выполоскал,-- спокойно, мимоходом, предупредил отец игумен, как спокойно, пощипывая бороду, выслушал и всю долгую обличительную тираду пылкого инока.
И так же невозмутимо ровным тоном продолжал:
– - Не годится, отец, что ты толкуешь, не согласен я с тобой. Ну в консисторию? Сейчас тебе отец следователь, значит... Вот куда они садятся, эти отцы -- следователи-то, знаешь, небось!
– - постучал себя по шее.
– - Да, еще кабы сейчас! А то почнут дело волочить полгода, доить и нас, и отца Николая. А толк-то какой в том? Ну, вышлют, удалят старца...
– - Этого мошенника, да!..-- рванулся было отец казначей, пытаясь опять пуститься в словесный бой.
– - Старца, по всему видно, достойной жизни, духом прозорливости от господа одаренного,-- как бы не слыша, но более внушительно продолжал отец игумен: -- нам же от того никакой пользы... Опять же и отцу Николаю, ежели рассудить...
– - А и его турнуть! За хвост, да и на мороз потатчика, корыстолюбца бесстыжего!
– - снова поспешил выпалить вертящийся, как на шиле, отец казначей, полагая, что теперь-то уж он уловил нить игуменского мышления.
– - И отцу Николаю, брату во Христе и благородному, административного ума человеку, зачем чинить неприятное!
– - снова пропустил мимо ушей отец игумен, но еще более твердым и слегка повышенным голосом подчеркивая и как бы ставя на вид невоздержанному собеседнику его бестактное поведение.