Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
– - Дайте шампанского! Да чтобы холодное, слышите!
– - И фруктов! Ах, если бы здесь были персики...
– - А мне жареного миндаля. Шампанское и миндаль -- прелесть!
Буфетчик, насторожившись, заметался, как акула подле корабля, почуявшая бурю и поживу. Засуетились, забегали официанты...
Зал третьего класса -- что-то вроде длинного и грязного манежа -- едва полуосвещают мерцающие лампы на чугунных колоннах. С первого взгляда похоже, будто попал на бранное поле после горячей сечи, точно и пройти невозможно средь этой сплошной
Только осмотревшись, удается разглядеть отдельные лица: мужские и женские, старые и молодые, устало-равнодушные и озабоченно-грустные. И как увядающие полевые цветы средь свежескошенного сена, выделяются детские личики из этой грязной кучи оборванных людей и их нищенского скарба. Истомленные, печальные личики.
То и дело хлопают входные двери, клубы морозного воздуха далеко ползут по низу, обволакивая продрогших, скорчившихся на полу людей.
Вновь прибывающие пробираются тихонько, чтобы не наступить на чью-нибудь голову или руки, долго высматривают, где бы приткнуться.
Только жандармы ухитряются как-то свободно расхаживать взад-вперед средь самой гущи, кидая вокруг пытливо-настороженные, точно ощупывающие взгляды.
Вдали у стены, сквозь табачный дым и испарения тысячи человеческих тел, мерцают лампады, поблескивают оклады икон и подсвечники. Дежурная монахиня борется со сном, покачиваясь над раскрытою книгой. Большие тяжелые очки ее сползают по носу все ниже-ниже...
– - Купить что желаете?
– - встрепенувшись, оборачивается изредка к рассматривающим от скуки крестики, образки и всякие монастырские рукоделия.
Спрашиваемые торопливо и молча отходят. Матушка опять начинает дремать.
– - Куда прешь? Не видишь: нельзя?..-- сердито, спросонок окликают солдаты, оберегая свободный уголок с поставленными в рогатки винтовками.
– - Отодвиньтесь, освободите... Перейдите, говорю!
– - хлопочет елейной наружности плюгавенький человечек, отпирая книжный шкаф с душеспасительной литературой и надписью: "Здесь же запись в члены союза русского народа за 25 копеек".
Около шкафа сбирается толпа. Держатся поодаль. Старец в енотовой шубе, что с молитвою опорожнил два графинчика в первом классе, перебирает брошюры.
– - Что вы мнетесь? Это никому невозбранно, нарочно и выложено, чтобы смотрели,-- ободряет мужиков:-- Купишь, нет ли -- с тебя не взыщут, а поглянется книжечка, тебе же польза: соберетесь на досуге да почитаете, оно и занятно и от пьянства отвлекает мужика. Вот и в члены можете записаться, это, по вашему крестьянскому делу, священный долг, можно сказать...
– - А какая, к примеру, чрез это льгота будет, ежели членом?
– - выступил мужичок посмелее.
– - Станешь посещать собрания, где обсуждаются разные вопросы,-- с готовностью оборачивается
– - Ну, это нам неспособно, чтобы рассуждать... Понятнее таких у нас нет...-- разочарованно пятится мужик.
– - А вот на то и союз, чтобы ваш брат не входил в настоящее-то понятие!
– - неожиданно ввернул какой-то, должно быть, видавший виды молодец в нагольном тулупе.
– - Это в каких же смыслах?
– - подозрительно покосился в его сторону продавец.
– - Все в тех же!
– - насмешливо посмотрел тот: -- Небось, коли на собраньях-то ваших да мужики насчет барской земли настоящее понятие иметь захочут, закудахтают ваши бары да богатеи! Это только для тумана все: "член, дескать, равный со мной, хоть и армячишка на тебе, а у меня шуба в три сотни..." Лестно!
Толпа подвинулась ближе, навострив уши. Продавец глянул уже тревожно и обронил медовым голоском угрожающе:
– - Напрасно ты, умный человек, этакие смущающие слова выражаешь, да-с... За это не хвалят, друг.
– - Это он от своего бараньего тулупа шубе моей позавидовал! Прощалыга какой, не иначе...
– - Нам ладно и в овчине. Не больно завидно тоже, коли шуба соболья, а голова-то баранья будет!
– - задорно кинул парень, отходя прочь.
– - Это он к чему же?
– - хлопая глазами, оглядел всех почтенный старец. Потом вдруг вспыхнул.-- А вот взять да и представить жандарму за такие речи! Кто таков есть? Сицилист, видно,- политик, жулик! Где он? Куда девался?
При слове "жандарм" толпа шарахнулась, и подле киоска сразу опустело.
У стены на полу, среди сундучков и мешков, какой-то болезненного и хмурого вида рабочий приподнял за плечи горящую в лихорадке женщину и поит с блюдечка чаем.
– - Может, хлеба бы съела?
– - Нет, не хочу...-- поглядела ласковыми, благодарными глазами и опустилась на узел, плотнее кутаясь в какое-то грязное и рваное тряпье.
– - Откудова едете? Куда?--любопытствует сосед в крытом синей пестрядиной кафтане.
– - Домой, в Россию. А жили далеко, за Кавказом.
– - Что же, какая там будет жизнь? Насчет заработков, скажем, ежели.
– - Жить можно. Только климат там для нас вредный. Полгода вот лихорадкой маялися, оттого и домой едем.
– - А-а... Ну, а коли, к примеру, по плотничьей части? Проелись, прямо сказать, до крохи, двинулся вот сам не знаю куда...-- поближе присаживается мужик.
– - Какая плотничная работа? И лесу-то нету...-- болезненно усмехнулась женщина: -- Заплетут вицами да глиной обмажут, вот тебе и дом...
– - Жердь, вот в эту бутылку, копеек тридцать,-- добавляет рабочий.
– - А топят навозом...
– - О-о! Гляди же ты... Детей-то нету?
– - Нет. Трое было, там схоронили чрез эту же лихорадку, вдвоем остались опять...
Женщина вдруг начинает беспокойно ворочаться. Рабочий, точно спохватившись, хмурится еще больше и заботливо спрашивает:
– - Может, молока испила бы?
– - О, господи...-- вздыхает мужик и отодвигается подалее.
Паренек лет двадцати то и дело заглядывает в обшитый холстом ящик, что все время держит на коленях, и не может из-за него прилечь.