Разомкнутый круг
Шрифт:
– …Но не угодно ли будет господину поручику представить нас даме?
– Нахалы!– незаметно для Мари шепнул Максим в сторону Нарышкина и Софи, поднимаясь с дивана.
Те расплылись в улыбке, будто услышали комплимент.
Софи при этом сделала книксен. Мари ответила ей и позволила Нарышкину поцеловать свою ручку.
«Наглец! Каков наглец!» – кипел Рубанов, но представил всех ровным голосом.
– Оч-ч-ень приятно! – бормотал Нарышкин, пытаясь еще раз поцеловать ручку.
Софья, улыбаясь, ревниво сморщила носик.
– Надеюсь, мы будем друзьями, – бубнил Серж.
«Экий беспардонный тип! Лимонной, что ли, хватил? – злился Максим. – Ну конечно, это не с турком воевать…»
Юные дамы смерили друг дружку оценивающим
– Разрешите пригласить вас на танец, – обратился Максим к своей даме, услышав звуки музыки, но танцевать ему не пришлось.
Дорогу загородила мощная фигура Гришки Оболенского с вцепившейся в его руку Страйковской-младшей. За то время, что ее не видел Рубанов, юная графиня явно изменилась – она целеустремленно искала жениха… Лицо ее от этого приняло хищное выражение. Глаза перескакивали с мужчины на мужчину, а ноздри трепетали, словно у загнанной кобылицы. На свою маменьку она не надеялась – приходилось устраиваться самой. Графиня крепко держала пойманную жертву и, даже когда Оболенский, страдальчески морщась, словно от зубной боли, представил ее собравшимся, она не выпустила его локоть и книксен сделала, приподняв край платья одной рукой.
Рубанов пожалел друга, но помочь ничем не мог. Неожиданная помощь пришла со стороны генерала Ромашова – на этот раз ему действительно пора было ехать. Рано утром предстоял прием у Аракчеева, и Владимир Платонович заранее трепетал. Дочь познакомила его со своим окружением, и ноздри у Ромашова задрожали, как у графини Страйковской – он смолоду неравнодушно относился к титулам и временами ловил себя на мысли, что завидует даже прапорщику – этой пыли под генеральскими сапогами, ежели тот является графом… Он без раздумий поменял бы чин на титул, пусть даже баронский. Мечтательно вздохнув, поклонился Оболенскому, Нарышкину и поцеловал пальчики графини.
– Служба, господа! – развел руками.
Максим вызвался проводить Мари, с ними увязался Оболенский, оставив якобы на минуточку свою приставучую пассию на попечение Нарышкина. «Вот где подвиг прояви, ибо любая женщина страшнее янычара!» – злорадно подумал князь.
– Рубанов, друг, поехали домой! – предложил Григорий.
На бал идти он больше не собирался.
«Приятное общество. Весьма приятное! – рассуждал Владимир Платонович, сидя в карете и для чего-то подсчитывая в уме светящиеся в домах окна. – Князья, графья… двадцать четыре, а Рубанов, хоть и гвардии поручик и кавалер, а титула не имеет… Лучше бы вместо Владимирского креста графа выслужил… тридцать шесть. А Оболенский с Нарышкиным – орлы… и не женаты еще. Вот каких мужей Машеньке надобно… а не этого нищего гвардейца… сорок пять. У него и отец дальше ротмистра не выслужился, и этот, поди, выше не залезет… Следует отказать ему от дома. Нечего девчонке голову зря кружить… пятьдесят восемь».
– Да будут в этом городе сегодня спать! – заорал Ромашов.
– Что с вами, папенька? – вздрогнула Мари.
– Ничего. Прости, дочка. Это я так… задумался. Всё мысли, – смутился генерал.
24
Рубанов недовольно хмурился, разглядывая пыльный шкаф в офицерской комнате караульного помещения. «Вот! Пар изо рта идет. – Выдохнул он воздух и мрачно обозревал небольшое мутное облачко, быстро становящееся прозрачным под неярким светом свисавшей с потолка лампы. – …Вечно после этих кавалергардов колотун! Дрова, что ли, экономят? – Пнул сапогом изразцовую печку с фигурным карнизом. – Твердишь Шалфееву – принимай как следует помещение, так нет! – Провел пальцем по дверце шкафа и, вздохнув, обтер его платком. – Безобразие! – Отцепив палаш, в сердцах бросил его на ясеневый стол. – Ну что это такое? – Страдальческий взгляд его упал на заплывший воском четырехсвечной канделябр, стоявший
После обеда, ближе к вечеру, Рубанову доложили, что к императору прибыл Аракчеев. «Надо возле кабинета находиться, – подумал он, – Алексею Андреевичу непременно что-либо понадобится… Хотя военный министр сейчас Барклай, однако власти и влияния у этого инспектора всей артиллерии поболе любого министра будет».
В кабинете императора, в отличие от караулки, было жарко натоплено и тихо. Торжественный покой нарушали лишь уверенные шаги Александра Павловича, который, держа руки чуть ли не по швам, размеренно шагал от одного зеркального окна к другому. Из глубины просторной комнаты с высокими потолками Аракчеев внимательно наблюдал за царем, восхищаясь в душе его осанкой и прекрасно пошитым измайловским мундиром. Сам он упрятал свою высокую костлявую фигуру в темно-зеленый поношенный артиллерийский мундир без орденов, но с образком Павла I между двумя верхними пуговицами. В умных глазах его таилась великосветская скука. Он всегда скучал во дворце.
– Значит, говоришь, купец умер прямо в бане? – остановившись, потер раздвоенный подбородок Александр.
– Точно так, ваше величество, – подергал впалыми щеками Аракчеев, – как есть в бане и преставился, – перекрестился он, как всегда не сразу находя икону на увешанных оружием и картинами стенах кабинета.
– Может, пару много поддали? – снова задал вопрос император.
– Может и так, к тому же супружница его рассказывала, что он с утра на здоровье жалился… все в грудях горит, мол… – иногда граф любил выражаться по-народному, чтоб император видел, что он простой человек и всего достиг лишь верной службой и милостью государя. А особенно Аракчеев терпеть не мог тех, кто без запинки тарахтел по-французски.
– А чего же в баню поперся? Прости господи, – тоже перекрестился на образа император, подумав: «С кем поведешься, от того и наберешься!»
– Смею полагать, грешил на простуду…
Аракчеев знал, что император очень интересуется мелкими ничего для государства не значащими происшествиями, и поэтому, в отличие от полицмейстера и петербургского генерал-губернатора, входил в самые ненужные тонкости.
– Да-а! Все мы смертны… – убрав руки за спину, опять принялся маршировать Александр.
– Но зато мещанка на Васильевском тройню родила… – разглядывая женский портрет над камином, произнес Аракчеев.
Император снова остановился, щурясь близорукими глазами в глубь кабинета.
– Это хорошо! Выдай-ка ей от моего имени десять, нет, девять рублей – по три на брата… Или там девчонки?
– Никак нет, ваше величество! Все солдаты…
– Хорошо! – снова повторил император. – Несмотря на купца, народонаселение в стране увеличилось!
«Бережлив государь! – с удовольствием отметил Аракчеев, поджав и без того узкие губы. – Даже мебель в чехлах держит, правильно, нечего зря средства расходовать!»
– Ну что там еще, Алексей Андреевич? Да сядь, ради бога, поближе, к столу, что ли? А то и не разглядишь тебя.
Поскользнувшись на гладком паркете, Аракчеев перебрался к большому письменному столу, стоявшему в простенке между окнами, положительно оценив содержавшийся на нем порядок.
«Стол – это душа государственного человека! – стал рассуждать Алексей Андреевич. – У которого все навалом навалено, у того и в делах беспорядок, а тут все строго и на месте». На рабочем столе государя симметрично стояли два канделябра со свежими свечами. Ровно по центру – чернильница с остро отточенным гусиным пером. Стопка чистой бумаги – с одной стороны стола; указы, документы и доклады – с другой. «Все чинно, ровно и симметрично, – радовался Аракчеев, – как и должно быть в государстве!»