Разомкнутый круг
Шрифт:
– Ну молодец, твой градоначальник! – заходился смехом Оболенский. – А что немец?
– Что?! Перехитрил Ростопчина. По всей видимости, Шмидт недавно выдул пару ведер пива и от страха так активно мочился, что московский градоначальник не смог к нему подступиться… Плюнув, бросил факел и ушел, приказав как следует выдрать брудера, а заработанные им денежки перечислил в фонд города.
– Видите, как полезно пить! – отсмеявшись, сделал вывод Оболенский. – Ты ничего не привез?
– Ну как же, господа?! Целый возок еды
– Зелень! – крикнул хохлов князь, удивив Нарышкина.
– Шалфеев! – позвал денщика Максим.
Палаточную ткань расстелили у края гречишного поля под сенью трех берез в стороне от деревни. Конногвардейские офицеры обедали, добрым словом поминая Нарышкина. Тот же, попрощавшись до вечера, направился в Татариново, в главную квартиру.
– За Россию, господа! – поднимали тост офицеры, и Рубанов отчетливо, до боли в сердце, вдруг понял, что вот она, рядом, вокруг него и раскинулась Россия.
Что эта гречиха и вытоптанные через дорогу овсы, и зеленые пригорки, и недалекий лес, и речка Колоча – все это и есть Россия!
И что он сам, и веселые товарищи, сидевшие подле него в белых рубахах, и жаворонок в высоком небе – все это Россия, за которую сегодня, завтра или в любую минуту он готов умереть.
А уже звучала гитара, и душистый дым трубок поднимался вверх, к облакам.
И смех… и молодость… и песня… и звон подпруги… и воткнутый в землю палаш с кирасирской каской на нем… и червленая сталь пистолетов рядом с бутылкой вина… и жизнь!.. и жизнь!.. и жизнь!.. которая для многих из них скоро закончится.
Господи! Как он любит их… своих друзей, как он любит это небо с далеким жаворонком… как он любит эти березы… и белую Рождественскую церковь, мимо которой вчера проезжал.
Как он любит Россию!..
«Господи!.. Сохрани все это!» – безмолвно взмолился он.
«Господи! Спаси Россию!..
Ведь она у Тебя одна!!!»
32
Петербург жил надеждами, ожиданиями, известиями и слухами.
Присутственные места были почти все закрыты, гражданская жизнь затихла, зато двери церквей день и ночь стояли распахнутыми, призывая христиан верить и молиться.
Мари Ромашова сидела одна в своей комнате и со слезами на глазах читала ответное письмо митрополита Платона императору Александру. Копии с него были весьма популярны в столице и ходили по рукам. «Ах как прекрасно сказал Первосвященник наш, – вытерла она слезы: "Покусится враг простереть оружие свое за Днепр, и этот Фараон погрязнет здесь с полчищем своим яко в Черном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку – реку крови человеческой!"» – Упав на колени она стала горячо молиться за воинство и особенно за лучших его представителей – Волынского и Рубанова.
«И чего это медлит баварец Шмидт? – удивлялась
Неожиданно ей захотелось к людям. Стало страшно и тоскливо одной. Кликнув лакея, она торопливо вышла из дома и направилась в церковь, а там с удовольствием слушала молитву, часто вытирая слезы и крестясь. Молились за воинство, молились за плавающих и путешествующих, молились за любящих нас и ненавидящих, молились за царскую фамилию и Синод.
«Миром Господу помолимся!» – гремел бас священника.
«Сами себя и живот наш Христу-Богу предадим!» – крестился дьякон, и все крестились за ним.
«Они так молоды, Господи! Оставь их в живых…» – шептала она.
Русская армия готовилась к бою.
Субботний день 24 августа выдался по-летнему ясным, звонким и жарким. Рывшие окопы ополченцы через час работы скинули кафтаны, но и в рубахах им было жарко.
Они с любопытством разглядывали пушки:
«Эка страсть, дядя Филимон».
«Да, Гришака – эт те не ружжо!»
Чмокали губами, качали головами, крестились – кабы не бахнула, – а самые смелые даже вылезали из окопа потрогать ствол.
Но зоркие артиллеристы отгоняли бородачей.
«Неча лапать! Бабу свою лапай!» – злились они.
Плотно позавтракав, Михаил Илларионович решил перебраться поближе к войскам, в Горки.
К обеду у Колоцкого монастыря послышались ружейная пальба и гул артиллерии – французы пошли вперед. Их огнем и штыками встретили солдаты Коновницына.
Русские жаждали боя! Отступление надоело всем.
Получив команду, Изюмский гусарский полк с таким пылом налетел на врага, что тут же положил три неприятельских эскадрона. Но силы были неравны. Это оказалась не простая авангардная сшибка.
Коновницын приказал отступать к Бородинским высотам. Было уже четыре часа дня. Дальнобойные пушки большого калибра, что стояли на Шевардинском редуте, громили живую силу врага.
Князь Горчаков готовился отбивать первый напор. Позади редута он растянул в линию полки 27-й дивизии Неверовского. Стрелков и легкую кавалерию направил в окрестности деревушки Доронино.
Наполеон наводил мосты через Колочу, тесня русских егерей.
Михаил Илларионович надумал переместиться поближе к Шевардино, чтобы лично наблюдать бой. В сопровождении штабных офицеров, адъютантов и ординарцев поехал к деревне Семеновской, вернее, к ее остаткам – все избы солдаты раскатали на топливо и другие нужды.
Усевшись на скамеечку, главнокомандующий внимательно стал следить за ходом боя.
В начале пятого французская дивизия Кампана, подкрепленная конницей, пошла на Доронино, охватывая и лес, окружавший деревушку. Пороховой дым затенял место боя, мешая следить за ходом битвы.