Разомкнутый круг

Кормилицын Валерий Аркадьевич

И их, и русских вдохновляла Москва. Только одни мечтали ее разграбить, другие – отстоять! И русские, и французы подтянули конную артиллерию, и поле боя утонуло в дыму.

Оболенский рубился с упоением – его палаш покраснел от крови. Экстаз смерти захватил князя и пьянил посильнее вина. На глазах Рубанова одним яростным ударом он разрубил до самого седла грузного кирасира. Максим даже успел заметить, как ужас в глазах этого француза сменяется пустотой вечности, а потом тело вдруг распалось на две части, вывалив дымящиеся внутренности

на конский круп.

Рубанова больше не тошнило от таких картин.

Заглядевшись на работу Оболенского, он сам чуть не пропустил молниеносный удар гибкого как угорь гусара, но реакция не подвела, и голова кавалериста брызнула мозгами на черную рубановскую кирасу, а белая кашица медленно стала стекать вниз, к красному канту на кирасе, оставляя густые белые капли на своем пути.

Правый рукав колета окрасился вражеской кровью.

– Неплохо приложил! – похвалил заваливший очередного противника Оболенский. – Теперь не сразу сообразит что к чему! – умчался гонять какого-то гусара.

«Циник!» – не успел подумать о своем друге Максим, как из дыма выскочил пехотинец и тут же ударил штыком. Метил он в живот, но вертевшийся в горячке боя конь спас Рубанова, и штык лишь распорол седло рядом с ногой. Максим поднял палаш, но задержал руку: противник одет был в зеленый русский егерский мундир. Пропыленное лицо его пылало ненавистью, рот ощерился белоснежными зубами.

– Не угадываешь, барчук, А я тебя враз приметил… – услышал Максим хриплый знакомый голос.

В растерянности он опустил палаш. Егерь же снова замахнулся штыком.

– Данила! – поразился Максим, а штык уже рвался к его груди.

«Поздно. Не успею отбить! Обидно от своего погибать…» – все же поднимал палаш Рубанов, но в этот момент зеленый мундир Данилы побурел на груди, а сам он отшатнулся назад, выронив ружье и зажав рану руками. Сильная шея его надломилась, гордая красивая голова упала на грудь. Раненый с трудом поднял ее, пытаясь что-то сказать, но рухнул на колени, и на губах запузырилась кровь.

– Рехнулся парень от страха! – убирал пистолет Шалфеев. – На своих полез. Так и не сумев ничего произнести, егерь упал на землю, вытянув перед собой руки. Ноги его задергались и через несколько секунд замерли.

Пораженный Максим стоял над поверженным телом и все не мог поверить, что в такой день русский хотел убить русского…

– Господин поручик! – похлопал его по плечу Степан. – На вас хранцуз скачет, – привел он в чувство Рубанова, и вихрь боя снова закружил конногвардейца, вытеснив мысли о бывшем крепостном.

Солдаты дивизии Лихачева, покрытые потом и порохом, один за другим падали под ударами врага, но никто из них не сдался и не отступил.

Французы не успели порадоваться своей победе, как на батарею ворвались конногвардейцы и принялись рубить растерявшуюся пехоту.

На этот раз люнет был отбит.

Спрыгнувший с коня Рубанов устало отер потный лоб – кожаной каски на

голове уже не было, – и оглядел позицию.

Курган устилали трупы. На опрокинутых лафетах распростерлись тела канониров. Тут же, на батарее, рядом с убитым французским офицером Максим увидел семеновского полковника – он лежал на боку. Глаза Николя глядели на мертвого француза. Левой рукой он упирался в землю, а правую спрятал за спину, будто боялся выказать свои козыри. Нагнувшись, Максим закрыл его глаза.

Батарею уже занимала русская пехота.

– Отходим! – услышал он голос Гурова. – Рубанов, дружище, чего вы там?

«Неисповедимы пути твои, Господи!» – подумал Максим, тяжело взбираясь на коня.

Позже французы опять заняли батарею.

После боя Оболенский был просто в трансе.

– Рубанов! Ты видел, как я их?.. В Москву лягушатникам захотелось! Шалишь, брат! А как я кирасира развалил?! Да и ты молодец! – спохватившись, снисходительно похвалил друга. – Сейчас бы мадерка неплохо пошла. – Не успел он добахвалиться, как дали команду строиться.

Возглавил гвардейских кирасиров генерал Шевич.

– Снова в атаку! – счастливо улыбнулся Оболенский.

Лошади тяжело вздрагивали боками – не успели отдохнуть после первого боя.

– За Россию! Господа! – поднялся на стременах Шевич, держа над головой палаш, и эскадроны молчаливой лавиной, набирая скорость, пошли за сербом.

Пехотные взводы расступились, и гвардейцы столкнулись с неприятельской конницей.

– Отдохните, братишки! Сейчас мы вам подсобим!.. – проезжая сквозь строй пехоты, крикнул Шалфеев.

Французы сразу узнали гвардейских кирасиров, и их кавалерийские офицеры – потомки благородных рыцарских родов – вызывали на поединок офицеров первых фамилий русских и рубились один на один, защищая честь Франции и России.

Оболенский на этот раз подобрал себе равного по силам соперника – такого же огромного французского кирасира. Француз был молод, силен и, по-видимому, учился фехтованию у лучших парижских учителей. Чистокровный жеребец под ним составлял как бы единое целое со всадником и оказывался то справа, то слева от князя. Кирасир ловко перебрасывал палаш из одной руки в другую и умело рубился обеими руками. Он уже полоснул Оболенского по кирасе и продолжал теснить его.

На Рубанова бросился тридцатилетний французский кирасир. Черные глаза его на аристократичном худом горбоносом лице вызывающе глядели на Максима, а рука искусно парировала удары противника и молниеносно наносила удары сама.

– Месье! – с придыханием, нанося и отражая удары, произнес француз. – Ваше имя?

– Поручик Рубанов. К вашим услугам.

– Капитан Лагуссе. Запомните перед смертью эту фамилию…

– С удовольствием, месье. При случае поставлю за вас свечку. – Отбил палаш француза и ударил прямым в грудь, но и Лагуссе отразил выпад.