Разомкнутый круг
Шрифт:
«Как это прекрасно!» – думал Александр, и слезы текли по обветренным царским щекам.
А вокруг раздавалось «ура!», и перед глазами – такой доступный и близкий Париж.
«Ах! Ну почему жизнь скупа на столь приятные минуты!»
Оболенский, Рубанов и Нарышкин тоже любовались раскинувшейся перед глазами столицей.
«Монмартр, Нотр-Дам, Бельвиль, Сент-Дени, Венсен, Шарантон, раздавалось вокруг – и чаще всего: Париж! Париж! Париж!»
– Господа! А это что за прекрасный позолоченный купол? – вытянув перед собой руку,
– Этот купол венчает Инвалидный дом! – проявил эрудицию Вебер.
– Как было бы замечательно спалить его, – плотоядно поглядел на каменные палаты Вайцман.
Максим улыбнулся: «Дом Инвалидов!» Критически поглядел на игравший на солнце купол. «После этого еще утверждают, что французы обладают безусловным вкусом! Кому пришло в голову столь поэтичное название?»
А с высот Монмартра на русских испуганно глазели парижане.
Здесь располагался центр французских войск. Левое их крыло простиралось до Нельи, а правое занимало Бельвиль, Бютшомон и Венсенский замок.
Множество стрелков засело по садам, скрываясь за деревьями.
Двести тысяч союзных войск готовились к штурму столицы Франции. Российская и прусская гвардия под командой графа Милорадовича располагалась в центре.
Раевский собирался штурмовать Бельвиль, а принц Вюртембергский на левом крыле должен был овладеть Венсеном и Шарантоном.
Справа силезская армия, согласно диспозиции, через Сент-Денис предполагала выйти к Монмартру.
Сражение начал генерал Раевский. Его солдаты штыками выбили неприятеля из Пантеня.
Затем в бой вступила гвардия Милорадовича. Следом силезская армия заняла Монмартр. Причем отличился корпус графа Ланжерона.
Войска под командой генералов Ермолова, Чеглокова, Паскевича, Воронцова и других, подавляя сопротивление французов, заняли высоты, направив пушки на улицы и дворцы Парижа.
Шестьсот пушек готовы были превратить Париж в сгоревшую Москву.
Вайцман, с замирающим от счастья сердцем, ждал этого незабываемого момента, но Александр помиловал город и принял его капитуляцию, которую составил и подписал от имени русского командования полковник Михаил Орлов. Государь тут же произвел его в генерал-майоры.
42
Гвардейцы расположились биваками на Елисейских Полях.
Конногвардейцы остановились в казармах военной школы.
Денис Давыдов въехал в Париж в составе армейской кавалерии во главе гусарской бригады, состоящей из Ахтырского и Белорусского полков. За сражении при Ла-Ротьере его представили к генеральскому чину. Представление своей рукой подписал прусский генерал Блюхер, командующий силезской армией, в которой состоял Давыдов.
Определив на постой своих бойцов, поэт, партизан, гусар и теперь еще генерал направился с визитом в гвардейские кавалерийские полки. Вначале он посетил кавалергардский, где когда-то начинал службу юнкером, а затем наведался и в конногвардейский.
На
– Вы прекрасно выглядите, сударь! Клянусь рясой монашки Матильды из монастыря Святого Луки, – оглядел он Нарышкина, усаживаясь в предложенное кресло.
Трое друзей не пожелали жить в казарме и сняли чудную квартирку из четырех комнат и внутреннего дворика у мадам Женевьевы, дебелой тридцатилетней парижанки, зарабатывающей на жизнь трудом кружевницы – днем и легкомысленной особы – ночью.
Нарышкин дома был один, ежели конечно, не брать в расчет что-то вышивающую в соседней комнате мадам Женевьеву.
– Вы еще лучше, господин генерал, – поднявшись с дивана, поприветствовал его поклоном граф. – Ваше превосходительство, – растягивая слова, произнес он, – вы сменили полк?
– С чего вы взяли, сударь? – вальяжно развалился в кресле генерал, поправив коричневый доломан с желтыми шнурами и закинув ногу на ногу.
Мадам Женевьева, бросив шитье, прислушивалась к мужскому разговору.
– Да в прошлый раз на вас был доломан и ментик голубого цвета с серебряным шнуром, – указал Серж на форму гусара.
– Ах, это?! – воскликнул Давыдов и, заметив в дверях заинтересованное симпатичное личико кружевницы, явно рисуясь, произнес: – Это дело пикантное… – чувственно засмеялся он, любуясь порозовевшим лицом заинтригованной парижанки. – Наш полк под Ла-Ротьером голубые мундиры поизорвал, а биваком после боя встали у женского монастыря, посвященного святому Луке… – замурлыкал он, краем глаза следя за мадам Женевьевой и не обращая даже малейшего внимания на графа, – а тут гроза… святые сестры визжат… надо же было их успокоить?! – закончил он, расправив усы и подмигнув кружевнице.
Увидев, что она почти зашла в комнату к двум мужчинам, кружевница охнула, разыгрывая испуг, и отступила на свою территорию.
– А причем коричневые мундиры? – не понял Нарышкин.
– Гроза бушевала два дня и особенно две ночи, – нравоучительно произнес генерал, вытягивая шею в сторону ушедшей женщины, и довольно хмыкнул, услышав в соседнем помещении легкий, тихий смех, – а ночью монашкам особенно было не по себе в одиночестве келий… Вот они за оказанные услуги и пошили нам мундиры из своих сутан…
Полагаю, все были довольны, а особенно святой Лука. – Поднялся он с кресла и, не выдержав, направился в соседнюю комнату.
Но мадам Женевьева оказалась на целую голову выше гусара и не знала, что он известный поэт. Ее рельефные груди, словно две пушки, нацелились в поникшего партизана.
– Вы, мадам, удивительно авантажны! – пробормотал он и, повернувшись кругом, пошел к Нарышкину, поднявшемуся с дивана и направившемуся за гостем.
– Потерпел молниеносный афронт! – развел руками гусар и, брякнув саблей, плюхнулся в кресло, задумчиво пожевав ус и на этот раз с досадой вслушиваясь в веселый смех кружевницы.