Разомкнутый круг
Шрифт:
Даже Оболенский наконец понял это и поинтересовался у Рубанова, что сказал вошедший.
– Не надо было гувернера в окошко выбрасывать! – ответил Максим, с удивлением разглядывая гостей.
– Виконт Гийом де Жуанвиль, – услышал он позади себя негромкий голос драгунского капитана. – Вызвал на дуэль и убил уже четырех наших офицеров, – объяснял двум друзьям драгун. – На шпагах дерется как дьявол!
Француз между тем высокомерно обвел черными мрачными глазами зал и поиграл желваками, уставив горбатый нос на сидевшего
– Месье! Вы оскорбили меня, – сказал он побледневшему артиллеристу.
– Я, я, я? Ч-ч-ем? – стал заикаться тот, видно, слышал о дурной славе француза.
– С такими трусами, как вы, неинтересно сражаться! – язвительно усмехнулся француз и, отвернувшись, отпил из бокала.
Артиллерист облегченно вытер потный лоб:
– Ежели бы из пушек стреляться!.. – оправдываясь, зашептал он приятелям. – А на шпагах – дураков нет!
Виконт поймал пылающий взгляд Нарышкина и, усмехнувшись, направился к нему.
– Мне не нравится, как вы на меня смотрите, месье, – произнес француз и бросил перчатку в лицо Сержу.
Нарышкин в ярости вскочил на ноги, а недолетевшая перчатка опрокинула бокал, и вино забрызгало белый колет Оболенского.
Князь уже прилично выпил, и хотя не понял, что сказал длинноногий лягушатник, но колет-то ему испачкали…
– Так ты в конногвардейцев перчатки метать?! – зарычал он и, подняв за горлышко бутылку шампанского, швырнул ею в обидчика, подумав, пока она летела, что все равно сей напиток ему противопоказан. «Идиотская клятва!» – проследил он взглядом, как следом за нерасколовшейся бутылкой грянул о пол пораженный в лоб дуэлянт.
– Оболенский! Вечно вы портите игру! – недовольно произнес Нарышкин, тоже разглядывая поверженного врага.
Но на князя нашел русский кураж.
– А-а-а! – заорал он и, схватив тяжелый табурет, вынес им в дверь второго француза, заслонившего своим телом друга и наставившего на ротмистра шпагу.
Виконт пришел в себя и, сев на полу, затряс головой, пачкая кровью сюртук.
– Я убью вас! – с ненавистью глядя на Оболенского, произнес он, но тут же был поднят с пола мощными руками и вылетел в окно, словно пустая выпитая бутылка.
Истратив накопившуюся дурную энергию, Оболенский успокоился и мирно сел за стол, даже не полюбопытствовав, как чувствуют себя потерпевшие.
– Месье! У вас просто мания выбрасывать в окно бедных французов, – польстил князю Рубанов.
Многие офицеры выбежали на улицу – поглядеть на униженного виконта. Его приятель усаживал де Жуанвиля в подъехавший фиакр, бормоча, что от этих русских не знаешь, чего ожидать…
С тех пор в Париже о бретере никто больше не слышал.
В конце мая Рубанова навестил приехавший попрощаться Голицын.
– Уезжаю к родным очагам! – радостно сообщил он. – К жене и сыну. Парижа хорошо в меру. Когда его слишком много,
Война закончена, – ходил он по комнате и потирал руки. – Франция вернулась к пределам 1792 года и подписала отказ от всех своих захватов. Наполеон сослан на Эльбу. Словом… становится скучно! Да еще эти бесконечные парады.
В общем, как поют наши солдаты: «Ох! Тошно мне на чужой стороне, все уныло, все постыло…» – рассмеялся князь. – Поэт Юрий Нелединский-Мелецкой прям-таки окунулся в солдатскую душу оккупационных войск».
43
Летом Максим получил письмо из Рубановки, в котором Изот прописал, что его матушка, раба Божья Ольга, преставилась под Рождество 1813 года.
«Моей матери нет уже полгода, а я живу и не знаю!.. – потрясенно думал Максим. – Господи! Ну за что? За что мне это?»
Друзья как могли утешали Рубанова.
– Чем тут поможешь? Лишь время в силах сгладить потерю! – патетически говорил Оболенскому Серж.
Их совместные походы по кабакам закончились. Нарышкин увлекся Гегелем, Кантом, Руссо и Вольтером.
Оболенский – так же страстно – мадам Женевьевой.
А Максим после службы, или мрачно смотрел в окно, вспоминая мать, или гулял по старым улочкам города, иногда с ужасом думая, что остался совсем один.
«Слава Богу, есть еще друзья!» – успокаивал себя.
В одну из таких прогулок поздним вечером на пустой улице услышал, как кто-то окликнул его по имени. Удивившись, он оглянулся, на всякий случай обхватив рукоять палаша, и увидел темный силуэт, стоявший на границе света и тени, отбрасываемой слабо горевшим фонарем.
– Максим Рубанов?! – произнес незнакомец и шагнул в круг неяркого света
И голос, и вид невысокого человека, одетого в темный сюртук, из-под которого выглядывало белое жабо, ничего не говорили Рубанову. – Бородино! Французский полковник!.. – услышал он.
И тут же вспомнил своего спасителя.
– Анри Лефевр! Я рад вас видеть, – произнес русский ротмистр и пожал протянутую руку, а затем – в юношеском порыве признательности – обнял сухощавые плечи француза. – Лучше бы вы дали мне умереть…
И на удивленный взгляд Лефевра ответил:
– Я потерял свою мать и лишь недавно узнал об этом…
– Примите мои соболезнования, месье, – печально склонил курчавую, в обильной седине, голову француз и взял Максима под руку. – Куда вы идете? Разрешите мне проводить вас? – кивнул на стоявший неподалеку экипаж.
Когда фиакр, мелко вздрагивая, пересчитывал булыжники мостовой, бывший полковник пылко воскликнул:
– Представляете?! Вы очень похожи на своего отца, особенно сейчас, в сумраке ночи. Даже не по себе делается! И я, глядя на вас, словно попадаю в незабвенную свою молодость… А это, знаете ли, весьма необычное, но приятное ощущение – вновь почувствовать себя молодым!