Разомкнутый круг

Кормилицын Валерий Аркадьевич

«Майн Готт! Вернуть бы сейчас то времечко… – скрипел он зубами. – А штаб-ротмистр Оболенский и вовсе обнаглел! – вздыхал немец, в забывчивости пытаясь просунуть забинтованный палец в нос. – Я только и успел сказать: «Поздравляю вас, герр Оболенский!» – как он кинулся на меня, уязвив словами мою матушку, а меня толкнув в грудь… А за что? Может, что послышалось?..»

На биваке под Лейпцигом рядом с конногвардейцами краснел мундирами английский пехотный полк, и Оболенский весьма сдружился с английским лейтенантом, который привлек его плотным запахом спиртного, распространяющимся

на несколько саженей, и носом под цвет своего мундира. Рыжий офицер враз и бесповоротно пришелся князю по душе.

Встречаясь вечерами, союзники яростно спорили, чей полк лучше. Как они понимали друг друга, для всех оставалось загадкой. Кроме своего родного, рыжий офицер не знал другого языка, а Оболенский не разумел по-английски. Но международный напиток сближает людей!

– Карашо! – научился русскому слову англичанин.

– Бьютифул! [43] – поддерживал его Оболенский, смакуя во рту брэнди. – Хотя водка и лучше, – уточнял он.

За два дня до сражения они побратались, и растроганный князь, пересчитав пустые бутылки, пообещал своему английскому брату в случае чего отслужить по нему восемь панихид…

43

Прекрасно. Великолепно. (англ.).

Тот, в свою, очередь, поклялся выхлопотать Оболенскому орден у короля.

На второй день Лейпцигского сражения, тут же получившего название «битвы народов», красноносого английского лейтенанта разнесло на куски французским ядром. Безутешный князь, как и обещал, заказал восемь панихид.

Наполеону был нанесен сокрушительный и невосполнимый урон. После сражения его армия, потеряв две трети своего состава, безудержно покатилась к пределам Франции.

Как бы то ни было, но война сопутствует офицерской карьере, разумеется для тех, кто остается жив.

В ноябре Григорий Оболенский получил чин ротмистра и орден Святой Анны 2-й степени.

Такие же кресты украсили грудь Нарышкина и Рубанова. К тому же они стали командовать эскадронами. Нарышкин – четвертым, вместо убитого ротмистра; а Рубанов – вторым, вместо Вебера, наконец-то отхватившего должность командира дивизиона, освобожденную Вайцманом.

В полку активно обсуждались полученные назначения и столь же активно обмывались заслуженные награды.

Кресты щедро сыпались на конногвардейцев.

Сокольняк был представлен земным начальством к Владимиру 4-й степени, а его друг, подпоручик Малахов, – небесным начальством к кресту из немецкой березы. У Семена Сокольняка погибший друг вызвал тяжелые переживания. Рубанов понимал его и не напрягал службой.

Когда конногвардейский полк, несколько оправившись и отдохнув, собрался передислоцироваться на новое место, Максим вместе с Сокольняком пошел проститься с Малаховым.

Помянув товарища и утерев слезу, грустный подпоручик положил в изголовье могилы потрепанный том воинского

устава:

– Теперь времени у него бездна… Пусть изучает!

Оболенский, выпив за англичанина и заказав последнюю, восьмую панихиду, мрачно докладывал сияющему Веберу о состоянии эскадрона. Он снова попал к нему под начало.

Не слушая князя, Вебер сравнивал свою бахрому с густыми эполетами ротмистра и молча ликовал, видя, что его бахрома длиннее. И даже новенький орден на груди Оболенского не испортил ему настроения.

«Хотя мы оба и ротмистры, однако, он докладывает мне, а не я ему, – блаженствовал немец. – Арсеньев все же отличил мои заслуги». – Размотал он палец и выкинул бинт.

Нарышкин познакомился с еще одним поэтом – Батюшковым, чью эпитафию некогда с душевной горечью читал друзьям, а теперь с удовольствием цитировал его стихи:

«Но слаще мне среди полей увидеть первые биваки и ждать беспечно у огней с рассветом дня кровавой драки. Как сладко слышать у шатра вечерней пушки гул далекий и погрузиться до утра под теплой буркой в сон глубокий».

Зимой 1814 года армия форсировала Рейн, и русский сапог ступил на землю Франции.

Нарышкин, качаясь в седле, заучивал стихотворение Батюшкова «Переход через Рейн».

«То-то славно! – клевал он носом, наклоняясь к лошадиной холке: «И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов, под знаменем Москвы, с свободой и с громами!.. Стеклись с морей, от Каспия валов», – с трудом разлепляя уставшие веки, смотрел на иные, нежели у немцев, постройки, на другую одежду крестьян и вновь закрывал глаза, клонясь с седла то вправо, то влево и бормоча вирши Батюшкова.

Рядом дремали кирасиры. Уставший полк медленно двигался в длинной ленте наступающей армии.

13 марта у Фер-Шампенуаза конногвардейцы выдержали еще один кровопролитный бой. Ох как не хотелось им умирать этой весной… Ведь Париж был рядом. Казалось, протяни руку, и вот он, волшебный город.

Звезда Наполеона дымилась и гасла.

«Тринадцатое число! Вот напасть-то, – расстраивался французский император, – кто же сражается в такой день?» – единственное, что он вывез из России, так это дремучие русские суеверия.

Впрочем, они все чаще и чаще сбывались. Его воспаленный от военных поражений и крушения империи мозг запомнил обширную долину и темнеющие на ее фоне неприятельские каре. И любимую артиллерию, которую штурмовала русская конница. Запомнил рев пушек и визг картечи, стоны падающих лошадей, вспышки выстрелов, блеск палашей и сабель… И снова поражение!

18 марта русские офицеры и солдаты увидели долгожданный Париж…

Император Александр любовался городом с возвышенности, покрытой веселой зеленой травкой. В мареве голубого французского неба плыли и преломлялись готические башни Нотр-Дама, высоты Монмартра, храмы, дворцы, сады и бульвары…

«Ур-р-р-а!» – гремело у ног его коня, а в уши лез громкий шепот приближенных:

– О-о-о! Пальмира Запада под ногами императора Востока!

– Сказочный Париж раскроет свои врата пред гением Европы!