Разомкнутый круг
Шрифт:
Петр Голицын, участвовавший во взятии Варшавы, получил чин генерал-майора и гусарскую бригаду в подчинение.
Варшава Рубанову понравилась. Да и не только ему. Офицеры славно повеселились в кабачках и постелях варшавянок.
Максим, сам не зная зачем, упорно искал пани Тышкевич.
«Коли встречу, что скажу ей? Воображаю, как она удивится, увидев меня… А может, уже забыла?.. Да и я не испытываю к ней глубоких чувств. Рассказать про Волынского? Что ей за дело до погибшего русского офицера, влюбленного в капризную пани?»
Но
Свое двадцатилетие Рубанов встретил в Польше. Двадцать лет – круглая дата. Сам командир лейб-гвардии Конного полка Арсеньев поздравил своего штаб-ротмистра и пожелал ему орденов, чинов и здоровья.
Армия получила приказ идти за Одер, и русские полки вступили на территорию Силезии и Саксонии.
Местное население встречало своих освободителей с восторгом, а освободители с удивлением взирали на просторные каменные дома, в которых жили зажиточные крестьяне, завидовали крепким конюшням и чистым скотным дворам.
«Ну почему у нас в России не так?» – думали солдаты, вспоминая родные деревни.
В начале апреля Рубанов с конногвардейским полком по прихоти судьбы оказался невдалеке от тех мест, где когда-то воевал его отец и где завещал Максиму захоронить орден генерала Ромашова.
«Арсеньев не отпустит… – переживал он, – что же придумать?» – Доставал орден и вспоминал отца – его улыбку, ласковые глаза и последние, сказанные на смертном одре слова… «Я должен! Должен выполнить его волю!»
Помог его величество случай!
Князь Голицын не спал ночами от охватившей его ностальгии по молодости и павшим друзьям.
Ясным и солнечным весенним, а для России – просто летним днем, он приехал в сопровождении двух ординарцев в конногвардейский полк и тут же направился к командиру лейб-гвардии Конного полка, ставшему после Бородино генерал-майором.
– Ваше превосходительство, – улыбнулся он Михаилу Андреевичу, – поздравляю вас генералом!
– Так же и вас! – пожал ему руку Арсеньев.
Буквально через час Голицын и Рубанов, в сопровождении Шалфеева и двух ординарцев, тронулись в путь…
С удовольствием вдыхая свежий и сладкий воздух, приправленный солнцем и песней жаворонка, Максим с интересом глядел по сторонам, любуясь открывшимся его взору ландшафтом.
Князь Голицын все это однажды пережил и сейчас снова с волнением обнаруживал знакомые места.
Ехали не спеша. Встречные фургоны отъезжали к краю ровного шоссе, уступая русским дорогу.
– А вы знаете, Рубанов, в молодости я ненавидел войну! – прервал затянувшееся молчание Голицын. – Хотя тогда большинство друзей еще жили… – поглядел он в безоблачную синюю даль. – Вы, наверное, не знаете, что недавно я схоронил полковника-гусара?! – Снова замолчал он, поиграв желваками.
– Гусарского
Он начинал привыкать к смертям, к тому же сам уже терял друзей. – Примите мои соболезнования, господин полковник… Ой, простите – господин генерал.
Голицын, казалось, не слышал его.
– Точно! Вот тот самый пригорок… и деревня в стороне. Все верно, – тихо говорил он, разглядывая поросшую веселой зеленой травой невысокую гору. – А вот здесь стоял наш полк! – Спрыгнул он с лошади, и подскочивший ординарец тут же принял повод.
Максим тоже с удовольствием ступил на землю и с любопытством и интересом оглядывался по сторонам.
– Вон оттуда, где пасется стадо, наступали французы, – говорил князь, скорее себе, нежели Максиму. – Так и есть! – нашел он только ему ведомую примету и замолчал, снова переживая то время, тот далекий вечер, когда пели цыганки и все еще были живы…
Он, казалось, воочию увидел костер и гибкую девичью фигурку, танцующую перед ним, и хлопающего в ладоши Акима, и раскачивающегося в брошенном на землю седле такого же юного, как Рубанов, Алпатьева, и пьяного вдрызг Василия Михайловича, стрелявшего в воздух из пистолета…
Он увидел свою молодость, оставшуюся здесь, на безымянном поле, после которого, к удивлению своему, стал рваться в бой, участвуя во всех кампаниях, которые вела Россия.
«Мне стала нравиться война?! – поразился он сделанному открытию. – А может, я воюю за них? За своих друзей! И за всех русских, погибших во все времена?..» – Велел ординарцам разложить на траве скатерть и выкладывать припасы.
Те мигом кинулись выполнять приказ, а Шалфеев, ослабив подпруги, пустил лошадей пастись.
«Может, когда-нибудь через сто или даже двести лет какой-нибудь русский офицер, проезжая по этим местам, помянет меня, князя Голицына, погибшего за Россию?..» – глядел он в глубокую даль поля, а может, своей души, удивляясь, как давно не вспоминал друзей юности.
Резко выдохнув воздух, князь хмуро глянул на ординарцев.
– Седла тащите! – произнес он. – На чем мы сидеть-то будем?
За твоего отца, Рубанов! За храброго русского офицера и его эскадрон. – Не чокаясь, выпили водку, выплеснув остатки на траву.
– Помяните и вы русских воинов, – разрешил Голицын ординарцам и Шалфееву, а затем принялся пересказывать все моменты боя, услышанные от оставшихся в живых гусаров рубановского эскадрона.
Слушая князя, Максим так ярко представлял разыгравшееся сражение, словно участвовал в нем сам.
Затем, оседлав коней, вдвоем поехали туда, к отстроенному мосту, и по дороге Максим поведал князю последнюю волю отца и протянул орден.
– Да что же ты раньше-то молчал? – укорил его Голицын, разглядывая попеременно то орден, то мост, то лениво текущие прозрачные воды реки. – Где-то здесь и был убит Алпатьев, – промолвил он, – и ранен твой отец.