Разомкнутый круг

Кормилицын Валерий Аркадьевич

Рубанову стало стыдно и захотелось поскорее уйти. Максим с удивлением подумал, что в Молдавской армии, где не было княгини Катерины, совесть его не мучила и никакого стеснения по отношению к Голицыну он не испытывал. Все произошедшее с ним и княгиней казалось давно забытым и ушедшим в прошлое… Но получается, что это не так…

– Когда приехал? – не убрав рук с плеч и отступив на шаг, разглядывал его князь Петр и расстроился, узнав, что жить Максим станет у Оболенских.

– Как же так? – удрученно повторял он.

Максим уже взял себя

в руки и даже пошутил:

– Княгиня! Вы намерены вновь обучать меня хорошим манерам? – кивнул на платочек и поцеловал ее подрагивающую руку.

– Как нога, не болит? Смотрю, даже не хромаете? – когда прошли в комнаты и сели в кресла, произнес Максим.

– У флигель-адьютанта и кавалера ордена Святого Георгия 4-й степени ногам не положено болеть, господин поручик…

«Поручика» Рубанов пропустил мимо ушей.

– Господин флигель-адьютант?! – по слогам произнес он, поднявшись с кресла. – И кавалер? Поздравляю! – пожал руку князю.

– Благодарю, господин поручик! – произнес тот, поудобнее устраиваясь в кресле и подмигнув жене.

До Рубанова наконец-то дошло:

– Пор-р-у-чик? Ошибаетесь!..

– Никак нет-с. Полковники не ошибаются… И кроме того – кавалер! Жалованы орденом Владимира 4-й степени с бантом.

– Кавалер! – как эхо, повторил за ним Рубанов.

– Поручиками стали вы все! А вот кавалер – ты один… – наслаждался произведенным эффектом Голицын. – Наверстали! Корнетами переходили, так поручиков раньше получили… – радовался князь едва ли не сильнее Рубанова. – А теперь самое главное! – рывком поднялся с кресла. – Извольте следовать за мной, – указал рукой на дверь.

Поднимаясь, Максим заметил, как побледнело лицо княгини. «И чего волнуется? – пожалел ее. – Может, и ребенок еще не мой?! А грех молодости Бог простит…»

Ступая на цыпочках, князь прошел в детскую.

– Все спит? – шепотом спросил у кормилицы, хотя и сам прекрасно видел, что спит.

Максим взглянул на княгиню, успев приметить ее пылающие щеки, и тут же с любопытством принялся всматриваться в маленького человечка, лежащего в колыбели и укрытого атласным стеганым одеялом. Его головку покрывал синенький чепчик в рюшечках и оборочках.

«На меня ничуть не похож! – обрадовался Максим. – И нос князя Петра, ну и, наверное, все остальное…»

– Его сиятельство князь Александр Голицын! – благоговейно шептал Голицын-старший. – Продолжатель рода и семейных традиций!

Максим до сей поры никогда не видел таких счастливых людей.

– Вылитый отец! – тоже шепотом произнес он.

В это время проснувшийся младенец улыбнулся, и Максим – то ли с ужасом, то ли с восторгом – увидел маленькую родинку в углу рта…

«Родинка ни о чем еще не говорит!.. – рассуждал Рубанов, трясясь в коляске по Невскому. – У каждого родинки есть… И у самой Катерины под соском имеется… Может, она и перескочила к мальчишке?! Отцовских чувств-то я не испытываю!» – Глазел на гуляющих по проспекту барышень, одетых в салопы и шубы, и на гвардейских офицеров, пытающихся

с этими самыми барышнями познакомиться.

Навстречу ему – еле разъехались – спешила открытая коляска, в которой, облокотившись на деревянную, обитую бархатом спинку, ехала прекрасная юная дама в собольей шубке и меховой шапочке. Равнодушным взглядом зеленых глаз она окинула встречного офицера… и… Максим утонул в этих огромных, с поволокой, глазах. Ему показалось, что сердце перестало биться, а дыхание замерло в груди…

Коляска с прекрасной дамой проехала, а он в каком-то трансе глядел на дорогу, не в силах обернуться, хотя больше всего желал этого…

Постепенно Рубанов обживался на новом месте. Пап`a и мам`a Оболенского, не говоря уже о Софи, встретили вернувшихся воинов с такими любовью и почетом, что позавидовал бы и сам император. После обедни и благодарственного молебна офицеров закружил вихрь балов и приемов, к тому же надо было обмыть новые чины и рубановскую награду с полковыми товарищами.

В конногвардейском полку произошли большие перемены: так, командиром полка был назначен Арсеньев, Вайцман стал по должности старшим ротмистром и командовал теперь дивизионом из двух эскадронов, а Вебера поставили наконец-то эскадронным начальником. Поручик Гуров получил штаб-ротмистра и считался заместителем командира эскадрона, хотя по совместительству командовал и взводом.

Не успели обмыть поручиков и штаб-ротмистра, как Вебера произвели в ротмистры…

– Гвардейский ротмистр вам не фифти-мифти, а тем более – не поручик… – это штаб-офицерский чин, – важничал Вебер, – что дает право носить бахрому на эполетах, – совал всем под нос свой погон.

А чтобы даже с пьяных глаз было заметно, что он – штаб-офицер, а не «фифти-мифти», бахрому Вебер сделал намного длиннее, чем положено по уставу. Ходил ротмистр теперь боком, выставляя вперед то правое, то левое плечо.

– Майн Готт! – обратился он как-то к трем друзьям. – Судари, конногвардейский полк процветает, когда вы в отлучке… Шучу, шучу! – заржал, показывая крупные зубы и выдвигая вперед правое плечо.

Рубанов тут же обиделся и, поглядев на его эполет, сказал:

– А вам, господин ротмистр, дай волю, так вы бы бахрому до локтей развесили !

Тут уже заржали Оболенский с Нарышкиным, а обиженный немец, развернувшись кругом, гордо удалился, выставив плечо и тряся ненаглядной своей бахромой.

В первых числах декабря приказом по полку Рубанов назначался командиром третьего взвода вместо штаб-ротмистра Гурова, который выполнял теперь лишь функции заместителя Вебера. Этим же приказом командиром взвода назначался и Оболенский, но в другом эскадроне. Нарышкин оставался по-прежнему адъютантом полка.

По приезде из Молдавской армии Рубанов получил в полковой канцелярии письма от матери и своего старосты. Теперь же еще одно письмо и пятьсот рублей привез от Изота Шалфеев, получивший отпуск и ездивший за женой в Рубановку.