Развод. Зона любви
Шрифт:
— Ты был с ней ещё до ареста.
Виктор молчит.
Но его глаза вспыхивают.
Марина делает шаг вперёд, её голос уже не срывается — он бьёт, крушит, разрушает всё между ними.
— Ты знал, что мама не виновна. Ты знал, но ничего не сделал. Ты просто нашёл себе замену и спокойно смотрел, как её обвиняют. И даже сейчас ты защищаешь только себя.
— Не говори того, о чём потом пожалеешь.
Его голос глухой, почти угрожающий.
Но Марина уже не боится.
— Нет, это ты пожалеешь. Потому что я найду правду.
Её голос твёрдый, без тени сомнений.
Она
Она больше не хочет его видеть.
Марина поворачивается, идёт к двери, и сердце стучит так, что ей кажется, оно рвётся из груди.
— Если выйдешь сейчас, можешь больше не возвращаться.
Он произносит это холодно, чётко.
Она замирает на секунду.
А потом открывает дверь.
— Тогда считай, что у тебя больше нет дочери.
И уходит.
Глава 10
Ночью тюрьма дышит иначе. Она больше не скалится чужими голосами, не выворачивает нервы скрежетом железа и насмешками. Ночью она тягучая, липкая, наполненная чужими вздохами, шёпотом, скрипами старых коек.
Я лежу на спине, глядя в потолок. Мне нужно спать. Завтра новый день, и если я буду слишком слабой, это кто-то обязательно заметит. Но я не могу.
Потому что я думаю о нём. О том, как его пальцы осторожно касались моей кожи.
Я чувствую это так, будто это снова происходит. Чётко, до дрожи. Как его рука сжалась на моей талии, как он провёл по бокам, медленно, изучая, будто пробовал меня на вкус кончиками пальцев.
Как наклонился к моему животу.
Как его дыхание обожгло меня.
Как его губы скользнули по коже — мимолётно, но так, что у меня внутри всё перевернулось.
Как меня прострелило дрожью. Тогда я оттолкнула его. Но сейчас, когда темнота поглощает меня, тело вспоминает иначе.
Вспоминает его взгляд.
Глухой, наполненный чем-то тёмным, чем-то, что жжёт сильнее прикосновений.
Его губы.
Его руки.
Его запах.
Чистый, резкий, с примесью табака и чего-то острого, чего-то настолько мужского, что от него горит кожа. Я сжимаю руки в кулаки. Мне нужно вытолкнуть эти мысли. Они неправильные. Опасные. Но я больше не могу их контролировать.
Потому что это не было насилием. Это было чем-то другим. И это пугает меня сильнее, чем угроза Кобры.
Сильнее, чем сама тюрьма.
Потому что я в ловушке.
Не здесь.
В нём.
— Чё замерла, Барыня? — голос Ларисы выдергивает меня из мыслей, как ледяной ветер.
Я вздрагиваю, моргаю, но не поворачиваю головы.
— Сплю.
Она коротко смеётся, глухо, чуть хрипло.
— Да ладно. — Пауза, и я уже знаю, что дальше будет удар. Не по лицу — по гордости. — О начальнике мечтаешь?
Я поворачиваюсь к ней слишком резко, слишком быстро. Ошибка.
Лариса щурится, сжимая в зубах сигарету, улыбается — как кошка, которая только что вытащила мышь из норы.
— С хера мне о нём мечтать? — отвечаю ровно, но чувствую, что выдала себя.
— А вот это не мне решать. Это тебе решать.
Я молчу. Она затягивается, выпускает дым медленно, смакуя.
— Ты думаешь, я слепая? Я ж баба, Барыня, а не дура. Как он на тебя смотрит — я такие взгляды
Я сжимаю губы.
— Как?
Лариса ухмыляется.
— Как на ту, кого хочет.
Я отворачиваюсь.
— Бред.
— Ну-ну.
Я не вижу её лица, но чувствую — она смотрит, оценивает, делает выводы.
— Ты ж взрослая, Барыня. Понимаешь, что с таким раскладом лучше либо бежать, либо брать своё.
Я сжимаю пальцы в кулак.
— Мне ничего не надо.
— Лжёшь.
Я не отвечаю.
Потому что боюсь, что она права.
Я захожу в кабинет, и воздух будто сгущается. Здесь всегда холоднее, чем в коридоре, даже стены кажутся серее, как будто всё здесь создано для того, чтобы ломать людей. Я уже готовлюсь к его взгляду — тяжёлому, оценивающему, холодному. Готовлюсь к сухим вопросам, к приказам, к очередному давлению. Но всё не так.
Владимир сидит за столом, бумаги перед ним, но он не смотрит в них. Он смотрит на меня.
Глаза серо-синие, глубокие, будто скрывают что-то большее, чем он позволяет показать. В них напряжение, скрытая буря, но ещё что-то, что я не могу сразу разобрать. Он не отводит взгляд. Я чувствую это кожей. Он изучает меня, дольше, чем обычно.
Я замираю.
Этот взгляд цепляет, разрывает мою защиту, проникает слишком глубоко.
— Подойдите, Брагина.
Его голос низкий, ровный, но не такой, как обычно. В нём нет жёсткости, нет приказа, но есть что-то ещё — странное, пугающее.
Я приближаюсь, останавливаюсь у стола.
Он медленно, с каким-то почти ленивым движением, откладывает бумаги в сторону, сцепляет пальцы в замок, долго молчит.
А потом говорит.
— Я изучил ваше дело.
Я сжимаю пальцы, замираю, но не подаю виду. Сердце пропускает удар, потом ещё один, бьётся глухо, отзываясь в висках.
Он наклоняется чуть ближе, взгляд твёрдый, уверенный, разрубающий меня на части.
— Вы невиновны, Брагина.
Я перестаю дышать.
Слова доходят до меня с запозданием, как сквозь вату. "Вы невиновны, Брагина." Я слышу их, понимаю их смысл, но они не вжимаются в реальность, не цепляются за сознание. Как будто это ошибка. Как будто он оговорился. Как будто это не для меня. Я смотрю на него, но не вижу. Голова гудит, тело будто не моё, лёгкие сжаты так, что я забываю, как дышать. Он сказал это. Он сказал то, чего я даже не смела ждать. То, что я так давно хотела услышать, но уже не верила, что услышу.
Я привыкла. Привыкла к тому, что никто не верит. Что в глазах людей я — преступница, аферистка, мошенница, женщина, которая сама загнала себя в это дерьмо. Привыкла, что правда — это не то, что я знаю, а то, что записано в протоколе, одобрено судом, подтверждено печатями. Привыкла, что никто не будет спасать. Что даже если я буду кричать, меня никто не услышит.
Но сейчас. Сейчас эти слова разбивают во мне что-то тёмное, тяжёлое, сросшееся с костями. Я чувствую, как губы дрожат, как пальцы впиваются в колени, сжимая ткань халата. В груди что-то сдавливает, больно, слишком больно, так, что хочется согнуться пополам, но я держусь. Воздуха не хватает, я сглатываю, но в горле ком, от которого не избавиться.