Развод. Зона любви

Соболева Ульяна

— Не ной, Барыня… — Она пытается усмехнуться, но выходит больно, и на губах появляется алая капля, блеск металла.

Я чувствую, как холод поднимается по спине.

— Кто?

Она не отвечает сразу.

— Твари… — Лариса моргает, тяжело, будто с каждым разом веки поднимаются всё медленнее. — Суки…

Охрана врывается в камеру, тащит её, безжизненную, в багровых разводах по рёбрам, когда её руки безвольно свисают вдоль тела. Они говорят, что везут её в больницу, что она «может выкарабкаться».

Может.

Но

Ларисы здесь больше нет.

Она не встанет на ноги, не кинет свою насмешливую «Ну что, Барыня?» не сядет напротив, не даст мне защиту.

Она ушла.

А я осталась одна.

И ровно в тот момент, когда дверь камеры закрывается за охраной, я понимаю, что мне конец.

Танька поднимается первой. Медленно, с ленивым удовольствием, с тем самым выражением лица, которое бывает у кошки, наконец-то дотянувшейся до пойманной мыши. Она шагает ко мне, чуть поводит плечами, разминает шею, как боксёр перед боем.

— Вот и всё, Барыня. Погуляла под крылышком — и хватит.

Я не отвечаю.

— Тебя ведь тут никто не любит. — Танька усмехается, скользит взглядом по камере, и я вижу, как остальные тоже поднимаются. Не торопясь. Спокойно. Их лица закрытые, жестокие, в глазах ни капли сомнения.

Да.

Они ненавидят меня.

Я была под защитой Ларисы, и им это не нравилось. Они смотрели, как она вытаскивала меня, как давала мне крышу, как тянула вверх, а я — не просила, но брала. Они терпели, но теперь всё изменилось.

Теперь я беззащитна.

Теперь можно добить меня без последствий.

И они хотят это сделать.

— Считай, что у тебя сегодня праздник, Барыня. — Танька склоняется чуть ниже, слишком близко. — Теперь сдохнешь медленно.

И я знаю, что она не шутит.

Начинается настоящий ад. Как будто до этого было не тюрьма, а просто дурной сон, некий промежуточный этап между жизнью и смертью. Но теперь смерть начала свою работу. Кто-то слил информацию. Не просто грязные слухи, не просто намёки, а именно ту правду, о которой я пыталась не думать, не осознавать, не принимать. "Её дочь и сын бросили её." "Её муж нашёл другую." Они говорят это с ухмылками, с ленивым презрением, но я вижу, как их глаза горят от удовольствия. Теперь я не просто заключённая. Теперь я цель для насмешек и издевательств.

Кобра снова выходит на охоту. Теперь её задача — добить меня. Она больше не торопится. Теперь у неё есть оружие покруче ножа — слова, которые бьют сильнее лезвий. Она ходит по камере, как хозяйка (ее перевели к нам и она заняла место Ларисы), бросает на меня взгляды с ленивым интересом, а потом говорит. Говорит так спокойно, так размеренно, будто читает новости.

— Слышала, Барыня? Дочка-то твоя не очень и скучает.

Я не подаю вида, не реагирую, но внутри меня что-то ломается.

— Отец-то

ей ближе оказался. Он теперь с бабой своей новую жизнь строит, а ты тут. На дне.

Я сжимаю руки так, что ногти впиваются в кожу, но не говорю ни слова.

— А знаешь, что самое страшное? Они теперь о тебе и не вспоминают. Ты для них уже не существуешь.

Я знаю, что это провокация. Но Кобра умеет находить слабые места и бить туда, где больнее всего. Она наклоняется ближе, её голос становится тише, но в нём звучит что-то липкое, опасное.

— Хочешь совет? Может, проще сдохнуть?

Я вздрагиваю. Она улыбается, наклоняя голову, будто говорит о чём-то обыденном.

— Так будет легче всем. И тебе, и нам. И тем, кто на воле. А то вдруг, когда ты тут гниёшь, с твоей дочкой что-то случится? Всякое бывает.

Воздух становится вязким, колючим. Я ощущаю, как меня сдавливает со всех сторон. Я не слышу других голосов, не вижу ничего вокруг. Только её, только её ледяной голос, только эту тонкую, затягивающуюся петлю.

Записка под матрасом — "Сдохни, сука".

Кто-то подсыпал в чай соль, и я захлёбываюсь от горечи, пока все вокруг смеются.

Воду уносят, когда я хочу напиться, и когда я иду за новой кружкой, кто-то оказывается быстрее.

Ночами они не дают мне спать. Они ходят, шепчут, смеются, иногда просто тихо скребутся по стене. И этот звук — хуже всего. Он вползает в уши, заполняет собой всё, разрушает меня медленно, методично.

Я почти сломалась. Почти. Я стою у пропасти, и ещё один удар — и я упаду.

Но я не падаю.

Потому что внутри меня вдруг вспыхивает гнев.

Чистый. Яркий. Жгучий.

Не я тут должна сдохнуть.

Совсем не я.

Гнев заполняет меня целиком, растекается по венам, горячий, яростный, кипящий. Он сильнее усталости, сильнее страха, сильнее этой гнетущей темноты, которая, казалось, уже накрыла меня с головой. Я сижу на койке, спиной к холодной стене, и слушаю, как Кобра ходит по камере, мерно, лениво, будто кошка вокруг измученной добычи. Она наслаждается. Она ждёт.

Я чувствую её взгляд, чувствую, как он скользит по мне, ищет, где слабое место, где последняя трещина, куда можно вбить клин.

— Что, Барыня? Задумалась?

Я не отвечаю.

— Видишь, тут никто долго не терпит. Чего ты держишься? Думаешь, что-то изменится?

Шаг. Ещё шаг. Она приближается.

— Все ломаются. Ты не будешь исключением.

Её голос низкий, вкрадчивый, почти заботливый. Она хочет, чтобы я поверила. Чтобы я сама приняла этот конец.

Я поднимаю глаза и встречаю её взгляд.

И я улыбаюсь.

Кобра замирает.

Это длится доли секунды, но я вижу, как в её глазах что-то меняется. Она этого не ждала. Она ждала отчаяния, слёз, страха.