Развод. Зона любви

Соболева Ульяна

Я не ответил. Потому что в тот момент я не был уверен, что это не любовь.

Он смотрел ещё пару секунд, потом махнул рукой и вышел, бросив напоследок:

— Делай, как хочешь. Только не удивляйся, если в какой-то момент и мы тебя забудем.

Хлопнула дверь.

А я остался. В темноте кухни.

С горлом, сжатым так, будто туда вбили гвоздь.

И с её лицом перед глазами.

Анна.

И я знал, чёрт подери, знал:

Я уже потерял одного человека. Второго терять не могу.

* * *

Когда хлопнула дверь и за Ильёй всё стихло, я остался в кухне, в тишине, скрипящей, как зубы, сжатые от злости.

Сначала — на себя. Потом — на неё. А потом снова — на себя. Потому что я влюбился. Как идиот. В женщину, которую должен был просто охранять, контролировать, держать на расстоянии. А я — черт бы меня побрал — уже не могу дышать, если не думаю о ней. Не могу жрать, не могу спать, не могу слушать ни одно слово, если где-то на фоне мелькает её лицо. Я срываюсь, как щенок, когда её имя в списках или доклад охраны. Я ловлю себя на том, что запоминаю, в чём она пришла в кабинет, как пахнут её волосы, какие у неё пальцы. Она не женщина — она абсурд, за которым я пошёл с закрытыми глазами. И, чёрт подери, я её хочу. Настолько, что от одной мысли о том, как она сидела на краю моего стола, прижимая халат к телу, как дёрнулась, когда я коснулся её кожи — меня выворачивает. Я бы разорвал себе горло, если бы это помогло забыть вкус её страха, вкус её боли, вкус её тишины. Я хочу её — прямо в том кабинете, где мы делаем вид, что играем в начальника и подчинённую. Прямо там, на холодном столе, с её ногами на моих плечах, с её криком, заглушенным моей ладонью. Хочу видеть, как она больше не сдерживается, как ломается — не от боли, а от желания. Хочу прижать её к стене, сдёрнуть с неё эту чёртову тюремную ткань, зарыться в неё, как в последнюю женщину в моей жизни. А потом — снова. И снова. Пока не забуду, где заканчиваюсь я, и где начинается она. И я понимаю, Господи, как понимаю, что творю дичь. Что сносит крышу, что я лезу туда, где нет прощения, нет оправданий, нет дороги обратно. Но я уже там. По горло. И каждый раз, когда вижу, как она пытается быть сильной, как держит голову, как будто это не её загнали в клетку — я с ума схожу. Потому что таких женщин не ломают. Таких только — берут. До дрожи, до боли, до исступления. И я боюсь только одного — что однажды, когда она встанет передо мной снова, я не смогу сдержаться. И всё — рухнет.

* * *

Так…что там тот сраный гребаный юрист. Вернемся к нему. Выродок. Достану. Достану и выжму. Я ведь умею. Я знаю, как ломаются люди — видел это сотни раз, слышал, как трещат их внутренности, когда страх давит сильнее боли. Система научила, как дожимать, когда человек уже на грани. Но теперь это не система. Теперь — моя личная война. Я взял трубку, открыл личный архив и нашёл его контакт — Андрей Львович Юров, бывший юрист Брагиных, тот, кто вёл их семейный бизнес лет десять. Ушёл тихо, незаметно, сразу после суда. Типа «по здоровью». Только вот у меня нюх на таких. Если ушёл — значит, прикрыл задницу, знал, что будет грязь. Я позвонил ещё раз. Он сбросил. Набрал снова. Снова сброс. На третий раз — ответил. Хриплый голос, без приветствия:

— Кто это?

— Полковник Горин. ФКУ ИК-7. Вопрос по Брагиной.

— …Я не понимаю, о чём вы.

— Ты понял. Я буду краток. У тебя два варианта: либо ты встречаешься со мной лично и рассказываешь всё, что знаешь, либо я вызываю тебя официально. С обыском, с протоколом, с допросом. Понял меня, Юров?

Он замолчал. Я слышал, как он глотнул.

— У меня… семья. Дети.

— А у неё — восемь лет строгача.

Тишина. А потом — тяжёлый, едва слышный выдох.

— Где?

—

Сегодня. Девятнадцать ноль-ноль. Старое кафе на Обводном. Один. Если приведёшь кого-то — считай, я тебя больше не предупреждаю.

Он молча отключился.

Я стоял с телефоном в руке и чувствовал, как всё внутри сжимается в холодный ком.

Он знает.

Он в этом участвовал.

И если я дожму — он станет первой ниткой, за которую я потяну, чтобы вытянуть всю эту гнилую схему наружу.

Виктору не скрыться.

Клянусь, я всё тебе верну, Анна.

Им больно станет. Всем.

* * *

Кафе на Обводном — выживший динозавр из начала нулевых: облезлая вывеска, грязноватые шторы, скрипучие кожаные диваны с прожжёнными дырками от сигарет. Я специально выбрал место, где нет камер, нет официантов с ушами и вай-фая для сливов. Здесь разговаривают так, чтобы слышал только тот, кто сидит напротив.

Юров пришёл с опозданием на пятнадцать минут. На нём был дорогой, но плохо сидящий пиджак и дыхание перегара. Волосы редкие, в уголках рта — остатки паники, которую он пытался утопить в виски. Он сел напротив и не посмотрел мне в глаза.

— Я пришёл, — пробормотал.

— И правильно сделал. — Я не предлагал ему руку. Не улыбался. Просто смотрел. Сухо. Давяще. Как умею.

— Послушайте… я же не преступник. Я просто… делал работу. Мне платили, и я…

— Ты фальсифицировал бухгалтерские отчёты. Подписал фиктивные документы. Помог Виктору Брагину вывести активы на подставные компании. — Я наклонился ближе. — Ты подписал приговор женщине, которая тебе доверяла. Она подписывала бумаги, не читая, потому что доверяла тебе, сука.

Юров вздрогнул. Пот потёк по виску.

— Я не думал, что до тюрьмы дойдёт. Это был развод. Просто… развод. Она бы осталась с деньгами. Ну, не всеми, но… Это было между ними! Брагины! Семейное. Я не хотел…

— Сидеть хочешь?

Он побледнел.

— Вы не можете…

— Могу. И знаешь почему? Потому что я видел глаза этой женщины. Потому что я слушал, как она говорит о своём муже, даже после приговора. Потому что она ломалась по кускам, а ты, тварь, скидывал ей в руки документы с подписями, зная, что это капкан.

— Сегодня мне все пришлешь на мейл. Финансовые отчёты. Распечатки переводов. Даты встреч. Копии писем от Виктора. Всё. Или я иду по-другому маршруту. И ты сядешь вместе с ним.

Он смотрел на меня…

— Как она там? Держится? — выдохнул.

Я усмехнулся.

— Она сильнее нас всех, Юров. Ты просто ещё не понял.

Он дрожал, когда кивнул.

— Хорошо… Я пришлю. Сегодня. Только… не сливайте меня. У меня дети.

— А у неё — была семья. Пока ты с Виктором её не сожрали.

Я встал.

— Один раз соврешь — и я тебя найду. У тебя будет восемь лет. Только не в офисе. В карцере.

И ушёл.

Холодный ветер ударил в лицо.

Но внутри горело.

Я начал ломать систему.

И было уже плевать, куда заведёт.

Главное — она узнает правду.

Глава 14

Когда я вышел из этого вонючего кафе, воздух казался резче, чем лезвие. Холод пробрал до костей, но внутри кипело. Я не чувствовал ни пальцев, ни лица. Только ярость. Холодную, точную, тяжёлую. Потому что Юров дал мне главное — слабину. Он расколется. Уже треснул. Я это видел по тому, как он отводил взгляд, по тому, как тянул пальцы к горлу, будто петля там уже затянулась. А я только начал.