Развод. Зона любви
Шрифт:
Местом для встречи Владимир выбрал деловой лаунж — стекло, кожа, холодный кофе и тишина, как в дорогом склепе. Я была в чёрном. Не траур. Не защита. Цвет, в котором кровь незаметна.
— Анна Брагина, — представилась я. Хотя они знали, кто я. Все знали. Только молчали. Кто — из вины. Кто — из страха. Кто — из интереса. Молчание — всегда валюта.
Один из них — седой, с золотыми часами и цепким взглядом — посмотрел на меня с едва заметной усмешкой.
— Я думал, вы растворились где-то после… тех событий.
—
Они переглянулись. Один из них пригубил воду. Второй перелистывал бумаги. Третий — молчал. Самый опасный. Такие не говорят до последнего.
— Зачем вы здесь? — наконец спросили.
Я разложила папку на столе. Бизнес-план. Чёткий. Стратегически выверенный. Владимир провёл над ним бессонную неделю. Я — бессонные годы.
— Я открываю ресторан. В том же сегменте, где работает Виктор.
Пауза.
— Но с одним отличием. У меня — идея. У него — только деньги.
Некоторые приподняли брови. Я продолжила.
— Я не ищу сочувствия. Не прошу поддержки. Я предлагаю прибыль. Долю в проекте. И выход на аудиторию, которая устала от фальши, устала от «гламура на крови».
Мои глаза встретились с их глазами.
— Виктор — прошлое. Вы это знаете. А я — его конец.
Один усмехнулся. Другой хмыкнул. Но я видела — они слушают. Они оценивают. Деньги не имеют морали. Они идут туда, где пахнет движением.
А я пришла с запахом будущего, в котором Виктор — тонущий остров.
— Вы понимаете, — медленно сказал один из них, — что он не оставит это просто так?
— Я рассчитываю на это, — ответила я. — Я не строю дом. Я разворачиваю фронт.
Тишина повисла над столом, как дым от первого выстрела. Но я не опустила глаз. Не дрогнула. Мне было нечего терять. А значит — они могли мне поверить. Именно поэтому.
Я не пришла просить. Я пришла предложить сделку с тенью — и выйти из неё светом.
Я не верила, когда он сказал, что нашёл отчёт. Не потому что сомневалась в Владимире — он мог достать всё, даже то, что казалось давно утонувшим в архивах пыльного забвения. Я не верила, потому что не была готова. Не была готова взглянуть в глаза тому, что так долго жило во мне без имени, без фактов, только болью. Но я всё равно открыла папку.
Пальцы дрожали, когда я листала страницы — гладкие, чиновничьи, холодные. Формулировки были отточены, стерильны, вычищены до автоматизма. "Причина смерти — несовместимая с жизнью черепно-мозговая травма в результате падения." — слова, выверенные до отвращения. Ни эмоции. Ни подробностей. Ни правды.
Не было записки. Не было показаний. Не было даже анализа крови. Ни отпечатков, ни времени смерти, ни фото с места — только схемы. Только штампы. Всё — слишком чисто, как если бы кто-то
Я сидела за столом, склонившись над этими бумажными останками моей сестры, и чувствовала, как внутри медленно нарастает дрожь. Она была — всего восемь. Ребёнок. Светлый, тонкий, с крошечными ладошками, пахнущими кремом с клубникой. Она не могла… она не…
— Это не несчастный случай, — сказала я вслух, сама себе. — Это было убийство.
Когда я произнесла это, во мне щёлкнул какой-то внутренний замок. Как будто я всю жизнь держала запертой комнату, в которую боялась войти. И теперь — вошла.
Владимир позже нашёл его — следователя. Сейчас — седой, обрюзгший, с мешками под глазами, в дешёвой кепке и протёртом пальто. Не герой, не чудовище. Выживальщик. Один из тех, кто гнулся, когда надо, молчал, когда платили, и теперь сам был тенью. Его фамилия стояла в деле Елены. Он подписал заключение. Он закрыл всё, как «несчастный случай». Он убил — словом, подписью, равнодушием.
Я встретилась с ним в кафе на окраине — месте, где пахло старым жиром и дешёвым алкоголем. Он не смотрел мне в глаза. Я тоже не сразу села. Стояла над ним, пока он жевал воздух губами, как рыбина, вытащенная на сушу.
— Я не знала, что в восемь лет дети могут прыгать с лестницы с намерением умереть, — сказала я. — Вы знали? Или вам просто заплатили, чтобы не задавать вопросов?
Он замер. Напрягся. Потом вздохнул. Сгорбился.
— Это было не моё дело, — выдавил он. — Мне сказали оформить. Всё уже было готово. Мы даже на место не ездили. Мне передали бумаги. Я подписал. Я…
— Кто сказал?
— Штаб Виктора. Через старшего. Всё было решено.
Он не сказал больше. Не нужно. Я и так всё поняла.
Мою сестру не спасли. Её не защищали. Её убрали, чтобы она не заговорила. Чтобы не помешала кому-то важному. Чтобы никто не спросил, почему у восьмилетней девочки синяки, откуда у неё страх перед одним взрослым мужчиной. Чтобы не было следа. Ни слова. Ни дыхания.
Только — пустота. И подпись.
Когда я вышла на улицу, мне казалось, что у меня в груди не сердце, а кусок льда с вкраплением пепла. Я не плакала. Я не кричала. Я шла — и чувствовала, как с каждым шагом во мне рождается не ярость.
Холод.
Расчёт.
Цель.
Теперь я знала, что он сделал.
И знала — что сделаю я.
Он передал мне папку не сразу. Долго смотрел в стол, будто взвешивал, имеет ли право дать мне то, что может разрушить не только Виктора, но и самого его — задним числом. Он не извинялся. Он не просил прощения. Только выдохнул глухо:
— Тогда вы были ребёнком. Вы не могли знать, что там случилось. А я — мог. Но не сделал ничего. Потому что мне сказали: не трогай.
И положил передо мной.