Разящий клинок
Шрифт:
Взирая на нее восхищенно, сэр Ричард сказал:
— Я уверен, что вам уже нечему учиться.
Амиция немного знала, что значит быть знахаркой — и женщиной, а потому поняла, что пора взбить подушку и изобразить занятость.
Лорда Уимарка перенесли в покои Хелевайз. Вонь, оставшаяся от великана, начала рассеиваться, но прошло еще несколько дней, прежде чем окружающих перестало тошнить. Хелевайз принесла бочонок сидра, и все по чуть-чуть угостились — там вышло мало. Старуха Гвин выставила бурдюк вина, к которому все жадно присосались, а Мэг Хастинг
Наконец волнение улеглось. Хелевайз убедилась, что дочь отправилась спать с подругой Джен, а не с каким-нибудь оруженосцем — нет, всерьез она этого не боялась, но сочла нужным проверить, а после еще раз отчистила в зале стол и помогла старухе Гвин прибрать в кухне, где от мужчин осталась мыльная вода. Амиция отключилась прямо в зале на деревянной скамье, и Хелевайз укрыла ее тяжелым шерстяным одеялом. Остановившись посреди зала, она прислушалась к тишине. Гвин, беззубо улыбнувшись, со скрипом поднялась на чердак, где у нее была каморка.
Хелевайз простояла в нерешительности достаточно долго, чтобы осознать чужое присутствие, а через миг его руки обвили ее талию.
— Всегда и ходи так одетой, — выдохнул он ей в ухо.
— Джон Крейфорд, если я хоть немного учую, что от тебя несет великаном... — пробормотала она. Он попытался поцеловать ее, и она пригнула голову, выскользнула из его рук, но поймала за кисть и потянула во двор. — Где твой оруженосец?
— В сторожке, — прошептал он. — Овин я оставил за собой.
Она обняла его за шею.
— Тяжко пришлось?
— Уже лучше, — сказал он, поднял ее и отнес в овин.
Отец Арно сидел в зале и прикладывался к кубку. У него тряслись руки. Сестра Амиция вошла и присела рядом.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Он улыбнулся, встал и отвесил поклон.
— Вы и есть знаменитая монахиня Диких? Мне не говорили, что вы так хороши собой.
— Вы правда священник? — осведомилась она, но ухмыльнулась, и он невольно ответил тем же.
Выпил еще вина и сказал:
— Я неплохо убиваю чудовищ. Прошу прощения, сестрица, но у меня кризис веры. — Он повернул к ней голову: — Но с какой стати я в этом признался?
Она пожала плечами.
— Я постоянно слышу подобное. Наверное, со мной легко разговаривать — я смазливая, и все такое. — Сев напротив, она взяла грязный кубок и налила вина. — Впрочем, и у меня постоянно случаются кризисы веры, так что ничем не могу помочь.
Отец Арно откинулся на спинку.
— Возможно, я буду прав, если скажу, что коль скоро кризисов веры у вас было много, то и разрешались они нередко, а потому вы станете мне лучшим поводырем.
Он отвернулся.
— В чем же дело? — спросила она.
— Я не умею исцелять. Не мог никогда, потому что...
Они немного посидели молча, он расплакался, и она сочла за лучшее не вмешиваться. Чуть позже она прочла молитву и протянула ему свой простенький носовой платок.
Отец Арно промокнул глаза.
— Простите, — буркнул он. — Не хочу показаться тряпкой. Просто очень устал от неудач.
Она выжидающе
Но он удивил ее кривой улыбкой:
— А вы, сестрица? Почему вы поколебались в вере?
У нее не было желания ни дискутировать, ни исповедаться; она знала свой грех, и разговоры о нем грозили только подорвать ее чувство защищенности.
С другой стороны, он ей доверился.
— Я влюблена, — сказала она и содрогнулась от одного слова, как будто дотронулась до священной реликвии.
Его улыбка обозначилась яснее.
— А, любовь! — произнес он, отпил еще вина, и руки у него снова затряслись.
Она не поняла, сказал ли он это с горечью.
— Вас кто-нибудь спрашивал, не вы ли убили великанов? — поинтересовалась она.
— О да. Оба мертвы. Две Божьи твари — невинные, как младенцы, и мы убили обеих.
Его глаза на секунду опустели и ожесточились. Затем смягчились, и отец Арно дернул краем рта в своеобразном тике.
— Тьфу, я слишком болтлив. Снимешь с себя обет молчания — и знай балаболишь.
Она встала и потянулась.
— Вы мне не кажетесь особо разговорчивым, господин пастырь. Зато про себя я думаю, что слишком устала и больше не могу пить.
— Кто он? — осведомился отец Арно. — В кого вы влюблены?
Она мотнула головой.
— Это не важно. Его тут нет, и я не могу согрешить. — Она осталась премного горда непринужденностью своего тона.
— Я тоже влюбился в одну даму, — сказал отец Арно. — Разрушил ее жизнь. Я был горделив и тщеславен, а наша любовь была Божьим даром. Даже сейчас я не уверен, что раскаиваюсь. — Он поболтал вином в кубке. — Разве не занятно, что Бог лишил меня власти исцелять, а моя могучая десница продолжает разить насмерть? Несмотря на мой грех?
С глухим стуком Амиция плюхнулась обратно на скамью.
— Покамест похоже, что вам интереснее быть романтическим героем из баллады трубадура, нежели хорошим человеком. И невзирая на это, господин пастырь, я уверяю вас, что только вы сами стоите между собой и способностью исцелять.
Какое-то время они сидели, сверля друг друга взглядом.
Он покачал головой и снова скривился.
— Иные случаи в нашей жизни и впрямь похожи на лучшие трубадурские баллады. Мы разве не за это их любим? И все же — все же! — ваши слова чем-то меня язвят и сердят, и это хорошо. Я уже думал, что мои незадачи с ворожбой исходят откуда-то изнутри, как некая амнезия. Но там ничего нет.
Она простерла руку:
— Дайте взглянуть.
Отец Арно мотнул головой.
— Нет, сестрица, — извиняйте, но вы для меня слишком сильны. Я пойду исполнять мой долг, и, может быть, мы с Богом снова подружимся. — Он встал. — Известно ли вам, что худшее в любви — это нарушение уклада? Годы целибата, и нате — все перевернулось вверх дном. Я вижу в вас не сестру, а женщину. Куда ни глянь — вокруг одни женщины.
— Не такая уж и напасть, — заметила Амиция. — Разве не лучше было бы, если б кто-то из нашего ордена жил и служил с вашими?