Рекорд
Шрифт:
А еще в последние годы я был один. Но я никогда не был настолько одинок, как сейчас, в этой пробирающей до костей темноте. Внутри что-то трескается.
— Настя? — Голос звучит хрипло.
В ответ громкий вздох — живой, отчаянный. Меня ослепляет скудный свет фонарика.
Я прикрываю глаза рукой и быстро иду на источник. Нахожу ее и хватаю. Горячая, будто лихорадка мучает.
Настя вздрагивает, пытается сопротивляться, но я прижимаю к себе грубовато. По-другому не умею. Не получается.
Она дрожит.
— Эй, тише. Ты че
Шелби прыгает на пол и с недовольным мурчанием несется к лестнице.
— Почти, — шепчет Настя надтреснуто. Как будто в себя приходит, вцепляется в меня. — Они уехали?
— Да, пойдем отсюда.
— Хороший план, — выдыхает она.
Делает шаг, но оступается, и я подхватываю на руки.
— Как хорошо, что ты пришел, — бормочет Настя.
Словно я мог не прийти и оставить ее здесь навсегда. И тут я понимаю, что этот вариант она тоже рассматривала. Волосы дыбом поднимаются, говорю торопливо:
— Все в порядке. Тише-тише, все позади.
— Я продержалась, да? Продержалась же? Сколько времени? Мне кажется… Тим, мне кажется, не меньше тридцати минут.
Блядь. Я прижимаю ее к себе и целую в висок.
— Три часа, малыш. Ты сидела здесь почти три часа.
— Ох ничего себе.
Вот и выход. Скорее. Убраться отсюда как можно скорее.
И дело даже не в этом подвале, который стал спасением и, хочется верить, ничего никому плохого не сделал. Дело в шлейфе прошлого, что тянется за нами невидимыми нитями. Совокупность побед, улыбок и кошмаров. Я вдруг явно представляю, что в таком же убогом помещении эта девочка сидела одна. День за днем. Неделю за неделей. Не зная, что ее ждет. Не понимая, за что с ней так. Я всегда считал злом себя и впервые в реальности столкнулся со злом еще более ужасающим, чем сотворил сам.
Все поступки Насти — странные, дерзкие, моментами откровенно дурные — теперь видятся в другом свете. Наш спонтанный секс в машине, когда не знали имен, но сильно захотелось. Да так, что принципы полетели к черту. Отчаяние в жадных движениях. Смелый взгляд в глаза… И как она потом цеплялась за меня, как хотела, но отказывала. Метания, сумбур. Я словно жил все это время в двухмерном мире, а теперь раз — и посмотрел на нас сверху. Посмотрел и все увидел.
Помогаю ей взобраться по шаткой лестнице, парни принимают. Передаю им кота и выпрыгиваю сам.
Взгляд у Насти рассеянный, она смеется и даже шутит, весело благодарит, что не оставили ее там насовсем. Парни подначивают в ответ, дескать, будет себя плохо вести — решение на поверхности. Странное желание втащить друзьям за незлобные шутки становится навязчивым.
— Может, хватит уже?
— Что? — не понимает Гриха.
— Не смешно, — рявкаю я. — Пойдем-ка. — Мы с Настей поднимаемся на второй этаж.
Усаживаю ее на диван, ставлю чайник. Сам, на хрен, не понимаю, зачем ей сейчас горячий чай, она и так горячая. Но что-то надо делать, и я делаю. Хлеб, сверху кусок сыра, режу колбасу. Вижу кровь на ладони —
— А вот и бутерброд, смотри-ка, — говорю я Насте, ставя на стол тарелку.
Она с любопытством разглядывает его.
— Колбасы ты не пожалел, конечно. Щедро.
— Все для тебя.
И правда от души получилось. Улыбаемся. При этом оба движемся в каком-то гуле, сердце колотится, пульс не в порядке.
Ставлю перед ней чашку с чаем и присаживаюсь рядом.
— Настя? Эй, ты здесь? Со мной?
Она кивает. И вдруг отчаянно мотает головой. Не знаю зачем, но я обнимаю ее, сгребаю на колени и просто прижимаю к себе.
— Все в порядке. Тише-тише. Все позади, ты со мной. Больше никаких подвалов. — А потом я добавляю то, что должен и что более правильно, чем эта гребаная колбаса. — Мы отомстим. Даю тебе слово.
Настя начинает реветь. Без всхлипов, истерик или чего-то подобного, что я видел в своих прошлых отношениях. Она беззвучно закатывается снова и снова, как будто сдерживает себя, стесняется. Лишь слезы капают.
— Нормально мы прошлись по твоим триггерам сегодня, да? Все зацепили? — спрашиваю, покачивая ее.
Настя кивает со смешком:
— Большинство. Не уходи только, ты мне нужен.
— Я не ухожу.
— Не уходи, пожалуйста. С тобой не страшно. Ни в «супре», ни в подвале, — улыбается она.
— Нашла, блин, за кого прятаться.
Настя снова прижимается.
— Я не могу быть одна. Меня в клинике постоянно держали в одноместной палате. Просила подселить к кому-то, но было оплачено ВИП-место. Я… на стенку лезла. Я… просто не могу быть совсем одна. Только… Я же ничего не испортила? Я молчала, не давала себе даже всхлипывать. Когда ты открыл люк, чуть от страха не умерла. Зажала Шелби мордочку, представляешь? Бедный котенок.
— Переживет.
— А вот ты совсем за него не переживаешь.
— Даже не представляешь себе, насколько не переживаю.
Она прыскает. Ерошит волосы у меня на затылке. Вздыхает. Устраивается на груди, и так мы сидим некоторое время. Дышим поначалу будто наперегонки, потом медленнее.
В какой-то момент Настя поднимает глаза, и мы смотрим друг на друга. Не знаю, что она там видит. Обычно я ни с кем не играю в гляделки, потому что зачастую мои глаза не выражают ничего, и людям это не нравится. А меня устраивает.
Настя смотрит и, кажется, догадывается, что я понял, каково ей было там. Что я тоже понимаю теперь.
Поддавшись порыву, наклоняюсь и целую ее в губы. Медленно, прерывисто. Целую только губами, без языка. Она закрывает глаза, обнимает меня за шею. Зависаем оба. Отдыхаем, успокаиваемся.
Мы прижимаемся губами, наверное, с полминуты, у поцелуя вкус металла и соли. Так себе сочетание. Никогда прежде я не целовал плачущую девушку, это не то что не заводит — максимально отталкивает. Осознаю, что не вывожу откровенности момента, все как-то слишком для меня.