Ремонт человеков

Ткаченко Катя

Спокойно, умиротворенно, с какой–то странной улыбкой на губах.

Он улыбается во сне и мне внезапно становится страшно.

Нож, которым убили молодую женщину с дискеты, все еще находится в нашем доме, и этим ножом так же могут убить меня.

С такой же улыбкой на губах. Убить так же спокойно и умиротворенно.

Я кладу левую руку ему на грудь и начинаю перебирать волосы. Я перебираю их, развожу в разные стороны, чтобы очистить хотя бы маленький кусочек кожи. Чистой кожи, смуглой кожи, так сильно пахнущей кожи. Перебираю ласково, чтобы он не проснулся. Я хотела

дать ему сегодня больше, но ему хватило и курицы с салатом. И двух порций виски. А сейчас он спит. Спокойно, умиротворенно, хочется даже добавить — безмятежно. И с какой–то странной улыбкой на губах.

Я улыбаюсь точно так же, вновь бережно перекладываю кубик Седого в левую руку и прижимаю к его груди.

И смотрю, как он начинает пульсировать и сливаться с его телом.

Серебристо–матовый жук, буравящий себе уютную телесную норку.

Вот он совсем исчезает в ней, на коже не остается и следа.

В голове у меня вдруг что–то лопается, будто разорвался какой–то из сосудиков. Наверное, это от перенапряжения, хотя может быть, и от другого.

От того, что я скоро буду видеть и чувствовать, но не слышать.

Я ложусь на свою половину кровати, закрываю глаза и жду, когда это начнется.

И чувствую, как в меня постепенно входят его сны.

11

Хотя на самом деле это не сны.

Сны не бывают такими долгими, на всю ночь.

Сны всегда — лишь какой–то момент, мгновение, миг.

И они никогда не наваливаются на тебя вот так, сразу, стоит лишь закрыть глаза.

Он лежит рядом, спокойно посапывая во сне. Как младенец. Хотя чего я не знаю — это того, как посапывают младенцы. Мне этого не дано. Хотя может, этого не дано ему. Врачи так и не могут вынести окончательный вердикт. Слово из семи букв. От латинского vere dictum — верно сказанное. В моем отношении врачи ничего не могут сказать верно, то есть, окончательно. В его отношении — тоже. Зато я могу сказать почти верно — он сейчас лежит рядом и спокойно посапывает во сне. Видимо, как младенец.

Но то, что пришло ко мне, это явно не сны.

Даже не ко мне, в меня, расползлось во мне, запустило свои щупальца. Я чувствую их липкие и холодные присоски, щупальца с присосками, что–то головоногое, странный ночной моллюск, смесь осьминога, кальмара и каракатицы.

Я не сплю. Я лежу рядом с ним и чувствую, как мне становится — нет, не тревожно и не страшно, это не те определения. Мне становится странно, вот как я могу сформулировать это.

И еще — любопытно.

Я опять подглядываю, беру в руки бинокль, раздвигаю на окне шторы и смотрю в окна дома напротив.

Пусть даже я не делаю ничего подобного.

Пусть даже я лежу рядом с ним, закрыв глаза и прислушиваясь к своему телу.

И одновременно — к его.

Потому что сейчас я в нем.

И вместе с ним выхожу из дома.

На часах почти полночь, но это на тех часах, что стоят в изголовье кровати.

На самом деле сейчас девять утра.

Это явно не сон, потому что для сна все слишком похоже на правду. Нет той грани между иллюзией и реальностью, которая всегда

присутствует во сне, отчего ты чувствуешь, что это не правда, что это всего лишь некий ночной шорох, всполох видений, которые закончатся в тот момент, когда ты откроешь глаза.

Мы выходим с ним из дома, хотя он лежит рядом и спокойно спит.

Он не видит меня, я — человек–невидимка, шпион, засланный в его тело, маленький серебристо–матовый кубик, вбуравившийся в его плоть.

Предел детских мечтаний, сделать так, чтобы тебя не видели, а ты видела все.

И всех.

Я буду видеть и чувствовать, но не буду слышать, так сказал мне Седой.

Седой сейчас, наверное, тоже спит.

Интересно, есть ли у Седого женщина?

И какого она роста?

Такого же, как он, или намного выше?

Отчего–то мне кажется, что если у Седого есть подруга, то она должна быть выше его, даже без каблуков — сантиметров на пять, не меньше. А когда она надевает туфли и они идут куда–нибудь вечером, то она возвышается над ним как жираф над своей вольерой. И такая же грациозная как жираф, с тонкой и гибкой шеей.

Все мои мужчины были выше меня.

И он тоже — выше.

И когда мы идем рядом, то он возвышается надо мной.

Но сейчас он меня не видит, он выходит из подъезда и идет по двору к арке.

Наверное, думаю я, сейчас мы повернем к стоянке, но я ошибаюсь.

Он выходит из арки и идет на остановку автобуса.

Он спокойно спит рядом и он спокойно идет на остановку автобуса.

Щупальца опять поглаживают меня изнутри, я чувствую неприятный холодок присосок.

Остановка рядом с домой.

Надо миновать булочную и цветочный магазин.

Мне интересно, завернет ли он в него, но он этого не делает.

Он переворачивается на другой бок, я чувствую, что потихоньку начинаю сходить с ума от того, что происходит. Хочется бросить бинокль на пол и топтаться на нем ногами. Долго и подпрыгивая. Если так будет всю ночь, то я не выдержу, он спит, спокойно и даже не видя снов, потому что это — не сны, это что–то другое, о чем меня не предупредил Седой.

Или не знал.

Или — не захотел.

Скорее всего — второе.

Маленькая месть за то, что я не внесла сумму полностью.

А может, ему не понравилось, что я воспользовалась его туалетом.

Или не понравилось что–то еще. Или кто–то.

Например, я сама.

Ведь я не обязана нравиться всем мужчинам подряд, кто–то любит полных, а я — худая.

Впрочем, лучше сказать — стройная.

И не высокая.

И коротко стриженная.

И крашенная.

И совсем не эффектная.

И еще — я потихоньку схожу с ума, и совсем не потому, что вбила себе в голову, что он хочет меня убить.

Я схожу с ума от того, что абсолютно не понимаю, что сейчас происходит и почему я не могу заснуть.

И еще от того, что не могу внятно объяснить себе, почему он не взял машину со стоянки, а решил пойти на автобус.

Вот автобус подъезжает к остановке и он входит в салон.

Переполненный утренний салон с отвратительным запахом.

Он покупает билет и протискивается к окну.