Рейд в опасную зону. Том 2
Шрифт:
Имран переводит на русский.
— Зачем вы здесь? Какое задание? Сколько вас? — его голос звучит как эхо в черепе.
Я молчу.
Говорить что-либо — равносильно смерти, не только моей.
Бьют еще сильнее. В какой-то момент один из них берет ремень и начинает хлестать по спине. Я кусаю губу, но не кричу.
— Коршун где? — спрашивает Имран, чуть ли не в ухо мне. — Ты видел его?
Я даже немного прихожу в себя.
Коршун от них сбежал?
Обратно подался в воинскую часть?
Что он скажет про отряд?
Бред. Кто ему поверит?
Или его как всегда прикроет Хищник. Ну это в том случае, если они заодно…
Коршуна, понятное дело, я не видел. Где он, не догадываюсь.
Молчу.
Меня снова бьют в грудь, по голове, под дых…
После избиения тащат обратно в сарай. Швыряют на пол. Ребята подходят, кто-то подсовывает циновку под голову, но сознание уже уплывает. Очухался через пару часов. Все болит, каждая кость в теле, каждый вдох — как удар в ребра.
Гусев наклоняется надо мной.
— Как ты, Беркут?
Я кривлюсь вместо ответа. Не до разговоров. Смотрю на Пашу — он совсем плох. Рана красная, от нее идет запах — плохой, гнилой. Температура. Он бредит, повторяет.
— Мамка… Не бейте…
Колесников вытирает ему лоб куском рубашки. Глаза у него пустые, усталые.
— Если Пашу не вытащить отсюда, он не дотянет, — говорит тихо.
Сам знаю.
Я должен это сделать — вытащить всех отсюда.
Наступает ночь. Лунный свет пробивается сквозь щели в стенах. Я аккуратно подбираюсь к двери. Замок старый, петли держатся на честном слове. У меня есть кусок проволоки, что я успел спрятать в штанине. Ныряю в темноту и начинаю работать.
Сердце бьется ровно. Но кажется, каждый звук — это шаг охраны.
Замок тихо щелкает, дверь поддается. Выхожу наружу. Воздух прохладный, пахнет пылью и свободой. Я оглядываюсь — в доме все спят.
Но тут слышится хруст — кто-то идет.
— Куда ты собрался, Беркут? — шепот режет тишину. Я оборачиваюсь и…
Вижу фигуру в тени. Сердце замирает. Это не охранник — слишком знакомая фигура, слишком быстрые движения.
Фигура делает шаг вперед, и в слабом свете луны я узнаю Колесникова.
Когда он успел выскользнуть вслед за мной?
— Ты куда? — шепчет он, глядя на меня так, будто я сошел с ума. — Вернись, пока не поздно.
— Не могу, — отвечаю, с трудом подбирая слова. — Пашу нужно спасать. Он не протянет тут.
Колесников оглядывается через плечо. В доме все спят, но напряжение висит в воздухе, как перед грозой.
— Ты хоть понимаешь, что нас всех могут из-за этого положить? — шепчет он, присаживаясь рядом. — А если поймают?
Я молчу. Он тоже. Ветер шелестит травой где-то вдали.
— Ладно, — наконец говорит он, вздыхая. — Если уж собрался, иди. Только сделай все тихо. И, если получится, найди Коршуна. Может, он знает, как вытащить остальных.
Имя Коршуна звучит как выстрел в голове.
Найти его? Да я даже не
И что такое Сашка несет? Неужели отчаялся настолько, непохоже на него.
Именно Коршун нас сдал, уж явно не для того, чтобы выручать.
Или Колесников думает, что тот просто заигрывал с моджахедами, чтобы остаться вне подозрений, а потом вернуться помочь нам?
Я так не думаю, но киваю.
Колесников исчезает обратно в сарае, оставляя меня одного на холодном воздухе.
Правда, внутри сарая не намного теплее. Там от земляного пола несёт прямо могильным холодом, что плохо действует на психику парней.
Я пролезаю в щель в заборе, предварительно раздвинув ее шире и двигаюсь вдоль кишлака, прижимаясь к стенам зданий.
Кишлак кажется огромным, как лабиринт. За каждым углом — шаги охраны, каждый звук кажется громче, чем он есть на самом деле. И вдруг, за ближайшим поворотом, я слышу два голоса. Один из них принадлежит проводнику Имрану.
— Завтра начнем с другого, — говорит он. — Беркут слишком упрямый.
— А остальные? — спрашивает кто-то с грубым акцентом.
— Остальных ломать легче. Но Коршуна мы так и не нашли. Хотя… надо ломать этого Беркута до конца.
Имран и его напарник уходят. Я выжидаю еще пару минут, затем выскальзываю из-за угла. Мне нужно тихо пробираться по кишлаку.
Искать выход.
Я крадусь вдоль стены, прижимаясь к холодному кирпичу.
Вокруг темно.
Ветер гоняет пыль по узким улочкам кишлака, как будто это сам воздух пытается укрыть меня. Здесь в Афгане ночь — лучший союзник, но и самый коварный враг. Патрульные шаги звучат глухо, как удары сердца — раз-два, раз-два.
Их силуэты мелькают то ближе, то дальше.
Но каждый раз — это угроза разоблачения.
Я считаю про себя. Двое у центрального дома, один на крыше. Вижу блеск ствола — калашников. Они везде, эти моджахеды. Срываюсь с места, пробегаю короткую дистанцию и прижимаюсь к деревянным воротам. Краска облупилась, деревяшки трухлявые. Сердце бьется быстро, но тихо.
Вдыхаю, выдыхаю.
Дом на окраине кишлака — мой единственный шанс. Тихо толкаю дверь. Скрипит. Морщусь, но все равно вхожу. Внутри темно, пахнет овчиной и чем-то кислым. Пол земляной, неровный. В углу комнаты — низкий стол, застеленный тканью, и деревянные полки с металлическими мисками и кувшинами. Я опускаюсь на колено, всматриваюсь.
Тишина. Только слабое покашливание доносится из другой комнаты.
Вдруг дверь сзади хлопает, и в комнату входит афганец. Лет сорока, худой, кожа темная, морщинистая, глаза огромные, блестящие, как у загнанного зверя. Он замирает, видит меня. Его руки дергаются, будто он готов броситься бежать, но ноги не слушаются.
— Тихо, — шепчу, поднимая руку. — Не бойся.
Он медленно кивает, рот чуть приоткрыт. Я замечаю, как его взгляд мечется — на дверь, на меня, на угол комнаты, где в тени что-то лежит.