Рейд в опасную зону. Том 2

Купцов Мэт

Мы уже на подступах к Бану.

Васим, наш проводник, останавливается у небольшого дома на окраине кишлака. С ним его дочь Тахмина, ещё совсем молодая, с ребёнком на руках. Ребёнок тихонько посапывает, а Тахмина осторожно придерживает крохотную головку. Васим оборачивается ко мне.

— Здесь мы расстаёмся, капитан, — говорит он, голос его хрипловатый, но твёрдый. — Спасибо за защиту.

— Тебе спасибо, Васим, — отвечаю я, протягивая руку. Он сжимает её, крепко, по-мужски, затем кивает своим, мол, пора. Мы стоим, пока

они не скрываются за дверью.

Теперь наша задача — найти дом Касима. Он старейшина, человек уважаемый, и, говорят, не чужд советским.

У ворот нас встречает сам Касим — мужчина лет шестидесяти, высокий, с густой бородой, за которой трудно уловить выражение лица. Но глаза внимательные, цепкие.

— Добро пожаловать! — произносит он, разводя руки. — Мой дом ваш дом.

Во дворе простор — под навесом тенек, в углу журчит небольшой арык. Пахнет травами и дымом от очага. Нас ведут в большой дом, который выглядит куда лучше, чем мы ожидали. Стены выложены камнем, полы устланы коврами. Пахнет чем-то тёплым, хлебным. В центре зала низкий стол, вокруг мягкие подушки.

Семья Касима собирается в комнате. Жена, невысокая женщина в длинном платье, её лицо скрыто полупрозрачным платком. Сыновья, двое, лет двадцати пяти и пятнадцати, смотрят на нас с интересом, но без страха. Маленькая девочка, лет пяти, выглядывает из-за маминого подола.

— У нас есть раненый, — объясняю я, показывая на Пашу. — Нужен врач.

Касим кивает жене, та быстро уходит и возвращается с кувшинами воды и лепёшками. Вода холодная, хлеб мягкий. Приносит сыра.

Впервые за последние три дня едим вдоволь и вкусно.

На мгновение забываем, зачем здесь.

— Врачей нет, — произносит Касим. — Но у нас есть Насима. Она лечит травами. Хотите, позовём?

— Зовите, — говорю я.

Насима приходит быстро — худенькая женщина с морщинистым лицом, вся закутанная, с мешочком трав за спиной. Она осматривает Панина, хмурится, пробует пальцами его рану.

— Ему плохо, — заявляет она. — Если не доставите к врачу — он умрёт.

У меня холодеет внутри. Панин сжимает зубы, глаза блестят. Я разворачиваюсь к Касиму.

— Ты старейшина кишлака?

Касим слегка кивает.

— Да — я. Что нужно?

— Транспорт, — говорю. — Любая машина, осёл, верблюд — что угодно. Нам нужно добраться до своей части.

Касим молчит, оценивает.

За окном тени сгущаются, вечер близок.

— Это опасно, — говорит он наконец. — В округе ходят моджахеды.

Слова тяжелые, но справедливые.

Я понимаю его.

Но Панин стонет за спиной, и это стон человека, который уже близок к краю.

— Нам очень нужно, — добавляю я. — Видишь, он уже близок к смерти. Мы не можем медлить.

Касим долго смотрит на меня, затем кивает.

— Я поговорю с людьми.

Касим уходит, а я остаюсь с мыслью, что договориться будет непросто. Чувство, будто что-то недосказано, давит.

Вечерний

ветер приносит с собой звуки, которых не должно быть — далёкие выстрелы.

Может оставить здесь Пашку? Переодеть его в одежду местных — широкие штаны, длинную рубаху. И выдвигаться из кишлака. Добраться до своих, а затем уже вернутся за ним.

Мои мысли прервал Касим.

— Иди к Фердоусу. Его дом вон там! — показывает мне на другой конец кишлака. — Он тебя ждёт, поговоришь с ним.

Выхожу из дома с тревожным чувством. Касим меня посылает, но ничего не говорит конкретно.

Иду по кишлаку, из окон выглядываю местные, но как ни странно, никто не боится. А ребятня машет мне — солдату в камуфляже.

Оглядываюсь по сторонам.

Над горами нависает медно-серое небо. Пыль въедается в кожу, оружие кажется продолжением руки — только так и можно выжить здесь, в этой каменной ловушке.

Кишлак выглядит тихо. Чересчур тихо.

А вот я и дошел. Навстречу мне выходит афганец — высокий, худой, с глубокими складками вокруг глаз. Он поднимает руки в знак мира, его лицо словно выточено из старого дерева.

— Меня зовут Фердоус, — говорит он, медленно, словно каждое слово — это шаг по минному полю. — Транспорта у нас нет. Но есть старая рация.

— Где она? — коротко спрашиваю.

Вокруг слишком много темных углов и подозрительно молчаливых людей.

Фердоус ведет меня к рации — потрепанной, видавшей лучшие времена, но всё ещё рабочей. Я беру её, проверяю настройки, выхожу во двор, где чуть безопаснее. Настраиваю частоты, отползаю в угол двора под укрытию и начинаю передавать.

— Первый! Первый! Я Беркут. Как слышно? — Говорю четко, но внутри всё кипит, ответа нет.

Повторяю снова и снова, глушу собственное раздражение.

Наконец, отзываются.

— Беркут! Я Первый. Как понял?

Слава богу. Теперь каждое слово — на вес золота.

— Попали в засаду. Один раненый, Павел Панов, — докладываю, стараясь говорить быстро, но чётко. — Срочно нужна эвакуация. Координаты передаю… три… восемь… шесть…

— Принято, Беркут. Ждите на месте. Скоро вас заберём.

Рация затихает. Время будто растягивается в бесконечность.

Минуты давят, как неподъемный груз. В доме нашлась белая ткань для рубашек, мы порвали ее на бинты, Насима обработала рану, и мы перевязали лейтенанта.

— Пульс есть, — проверил Колесников, пощупав запястье.

Насима прикладывает маленькое зеркало к губам Панина, и оно потеет, заволакивается легким туманом.

Панин дышит. Местная лекарь выдохнула. Мы тоже. Но он прямо горит — температура.

Жаропонижающие из наших аптечек выгребли еще в первом кишлаке моджахеды.

Поэтому раненному на лоб постоянно кладем смоченные в холодной воде полотенца.

Не знаю, помогает ли, но бездействие смерти подобно.

Пашка то ли дремлет, то ли без сознания. Не разобрать.