Роман… С Ольгой

Иголкина Леля

— Там, — жена назад кивает, — спит маленький ребёнок, а я…

— Могла бы рядом спать.

— Так и было, — вскинувшись, с присвистом отвечает. — Я спала, а потом внезапно захотелось покурить. Знаешь, как перед смертью? Мол, если не сейчас, то больше никогда.

— Что случилось? Он тебя толкнул? Ущипнул за грудь? Открыл глаза и в чём-то обвинил? Пиздец! Я не могу разговаривать с тобой, накидывая версий, формируя диалог. Ты или подключайся, или…

— Нашему сыну было

бы десять лет сейчас, Юрьев.

— И что? — потупив взгляд, уставившись перед собой, задушенно хриплю.

— Десять лет, но ни хрена толкового у нас не вышло.

— И что? — выбираю из пачки сигарету, которую вращаю между своим большим и средним пальцем. — Какая-то бесконечная херня, которую ты никак не сложишь во что-то умное. Десять, пять, пятнадцать, двадцать, сотня и полтинник. Какая, к чёрту, разница? А?

— Тело помнит, Рома, — с тяжёлым всхлипом произносит. — У меня болит живот.

— Ни хрена оно не помнит. Что ты ела?

— Помнит, — еле двигает губами и жалобно сипит. — Я сыта по горло и это не кишечный взрыв. Боль другая!

На неё, наверное, нашло? И так всегда. Как только дело приближается к концу года… Как только наступает грёбаный ноябрь… Как только… Так мы с Олей погружаемся по маковку в провал!

— В этом году уедем, — говорю, как отрезаю. — Без разговоров. У нас есть ещё два месяца. Найдем, куда смотаться. Мир большой — вакансий много.

— Нет, — тихо, но в то же время резко отвечает.

— Да! Я не спрашиваю о твоих желаниях. Под мышку чемодан, тебя и куда-нибудь подальше. Вон из этого гадюшника.

— Ты… — она зажмуривается и словно про себя считает, — хоть слышишь, что тут говоришь? Круизы? Туристические путёвки? Будет, как обычно. Она передала письмо?

Что-что? Наверное, мне почудилось. Подходящее время прикинуться глупым валенком.

— Стефа написала очередную просьбу о помиловании? — всё одно настаивает на своём.

— Не успела.

— Не ври! — жена плюется прямо в рожу. — Я знаю, что он всё передал. Тогда, когда…

Решила наконец-то прочитать?

— Я не затарился, Юрьева. Никакой выпивки, никаких танцев на столах, никакого сна, никаких слёз, никаких драк, никаких дебильных писем. Ты меня услышала? Ни хрена не будет. Мы не станем уничтожать себя потому, что у тебя живот болит, а память, не затыкаясь, ересь говорит. С меня хватит! Мы устраиваем добровольные поминки, надравшимися призраками гуляем по квартире, отключаем телефон, прячемся, как недоумки, жадно жрём отраву, словно не в себя. В этот раз всё будет по-другому. Не ной. Мне насрать, что у тебя душа болит. Я…

— Не смей! — Лёлька кусает со всей дури свою же тонкую ладонь. — А-а-а-а!

— Прекрати! —

бью по направленным ко мне женским пальцам. — Что случилось? Мальчишка в чём виноват? Мы его разбудим, если не прекратим этот хренов балаган, — быстро поворачиваюсь и смотрю через плечо, желая убедиться в том, что ребёнок не проснулся и за нами не следит. Это очень странно, но я не полагаюсь на видео, которое транслирует чувствительная к маленькой возне ультрасовременная техника.

— Я чувствую себя подопытной зверушкой…

Понеслась!

— Я та, над которой ставят опыты…

Уверен, что ей что-то мерзкое приснилось.

— Все эти специалисты играют с моим больным сознанием, вызывая ужасы из прошлого спе-ци-аль-но, — намерение произносит по слогам. — Я интересна им, как нестабильный персонаж. Не могу!

— Не ходи туда, — вставив в губы сигарету и чиркнув зажигалкой, прикуриваю, сведя глаза, внимательно разглядываю только занимающийся оранжевым заревом табачный круглый кончик. — Я же не хожу, но со всем справляюсь.

— А мне не помогает, — мотая головой, бубнит под нос. — Ты толстокожий, Юрьев. Нервы, как канаты. Ещё бы! Это ведь не тебя разодрали, обесчестили, унизили, указав на место возле грязной тряпки. Не тебя е. али в два ствола всю ночь. Я шлюха, Ромка. Твоя персональная, оплаченная по тарифу блядь…

— Стоп! Говори со мной, — скриплю зубами, разбирая на волокна фильтр.

— Ты не слушаешь, — Лёлька отодвигается, ёрзая на заднице, прислоняется к стене и утыкает в угол лоб. — Никогда не слушал. Никогда!

— Начинай.

Ночь будет долгой… Этого я, мать твою, не ожидал.

— Что?

— Сегодня я твой психолог. С чем Вы ко мне пришли, Ольга Алексеевна? Правильно назвал?

— Издеваешься? — жена буравит костью пластмассовый дверной проём. — Боже, как же ты жесток.

— Мне не смешно.

— Ты слушаешь и ни хрена не слышишь, Юрьев. У тебя есть только один голос, к которому прислушиваешься, когда не знаешь, как поступить или что ответить.

Намекает на Марго?

— Ну-ну… — спецом подначиваю стерву.

— Ты! Голос только твой!

— Кто же тот герой, с которым я, когда мне худо, разговариваю? — задаю ещё разок вопрос.

— Ты слышишь исключительно себя. Даже сейчас…

— Хм? А почему так, Ольга Алексеевна?

— Ты эгоист!

— Смертельный, видимо, порок?

— Ты зло, Рома.

— До тебя только сейчас это откровение дошло?

— Ты… Ты не слышишь, да? — её глаза наполнены грязной влагой до краёв.

— Возможно, потому что ты ни хрена не говоришь, любимая. Только «бу-бу», «му-му» и «а-а-а».