Роман
Шрифт:
Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял ее фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко – у родных лип.
«Она, вероятно, часто гуляет по лесу, – думал он. – Ходит меж деревьев, трогает их стволы».
Ее хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди, – рана сладкая, пьянящая и тревожащая.
– Я
Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, ее робкий чистый голос мерещился повсюду.
Потушив папиросу о подоконник, он бросил ее вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные: почти мгновенные наброски углем, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.
Он подошел ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чем знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или желтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.
Картина, которую собирался написать Роман, называлась «Закат» и должна была передать то неповторимое мгновенье, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть «нетварный» свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом – наоборот, и никогда не был доволен.
Теперь же, глядя на увешанную стену своими «новыми» глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще все окружающее нравилось: и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.
«Господи, как все хорошо! – радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы. – Как славно, что все это есть, все это существует. Теперь во всем этом есть смысл, теперь я все люблю и мне не надо что-то добавлять к этому миру».
Постояв у стены, он взял лежащий в углу на лавке кусок сложенного вчетверо холста и, развернув его, накрыл подрамник с начатой картиной…
За завтраком Роман непрерывно думал о Татьяне, пропуская мимо ушей все, что говорилось за овальным, по-утреннему чистым столом. Очнуться от своих мыслей ему пришлось лишь в момент упоминания Антоном Петровичем Гнилого колодца, который находился в лесу неподалеку от дома лесничего, а следовательно – и от Татьяны.
– Вообразите мое замешательство, – говорил дядюшка, делая себе бутерброд с черной
Лидия Константиновна засмеялась, отворачивая краник у самовара и добавляя в чашку с чаем кипятка.
– Что? Какая оказия? – спросил Роман. – Вы, дядюшка, там кого-то видели? А у Адама Ильича вы не были? – Воспенниковы переглянулись и дружно рассмеялись.
– Я там, Роман, свет Алексеевич, видал всего лишь медведя! А Адама Ильича двадцать лет назад здесь и в помине не было! – смеялся дядюшка.
– Рома, ты опять ничего не слушаешь, – улыбалась тетушка, подавая ему полную чашку. – Скажи мне, что твоя рука?
– Я абсолютно здоров, тетушка, – ответил Роман. – Рука совершенно не болит.
– И все-таки тебе следует быть осторожным. После завтрака не забудь принять порошки.
– Не забуду, – пробормотал Роман, снова погружаясь в мысли о Татьяне.
– Ты был утром в студии, – утвердительно и с теплотой произнес Антон Петрович. – Я слышал скрипы и понял, что это ты. Вот, Лидочка, что значит одержимость творчеством!
– Ты уже писал сегодня? – спросил тетушка. – Не рановато ли?
– Не рановато, радость моя, не рановато! – перебил ее Антон Петрович, откусывая от бутерброда. – Как твоя картина, Рома?
– Никак, – с легкостью ответил Роман, разглядывая стоящую перед собой чашку.
– Как это – никак? – удивился Антон Петрович.
– Я решил пока отложить живописные занятия, – произнес Роман после недолгой паузы, и вдруг спросил: – Скажите, дядюшка, что, Адам Ильич… – он рассеянно потер висок.
– Что – Адам Ильич? – непонимающе поднял брови дядя.
– Адам Ильич… любит охотиться? – спросил Роман совершенно неожиданно для себя.
– Охотиться? Не знаю, право, – пожал плечами Антон Петрович. – Я с ним ни разу не хаживал…
– А на бильярде он играет? – спросил Роман и вдруг, протянув руку, сжал запястье тетушкиной руки. – Тетушка! Дядя! Поедемте сегодня к Адаму Ильичу! Я так благодарен ему, мне так хочется видеть его и… и Татьяну Александровну.
Произнеся ее имя, он покраснел, и волнение охватило его.
Антон Петрович и Лидия Константиновна переглянулись в недоумении.
– Поедемте, поедемте! – повторял Роман, не отпуская тетушкиного запястья.
– Да я… право, не против, – произнесла Лидия Константиновна. – Но, Ромушка, ты же еще не совсем здоров, я боюсь, что…
– Я совершенно, совершенно здоров! – нетерпеливо перебил ее Роман, встав с места, подойдя и обнимая тетушку за плечи. – Неужели из-за пустяковой раны я должен отказывать себе во всем?!
– Да в чем же, помилуй, ты себе отказываешь? – она робко смотрела на него снизу вверх.
– Во всем! Во всем! – воскликнул Роман. – Поверьте, я не могу и минуты быть затворником, я не выношу затворничества и больничного режима! Поедемте, прошу вас!
Тетушка в замешательстве перевела взгляд на Антона Петровича.