Роман

Сорокин Владимир

– Вот. Мать его подстрелили, а он с зимы прижился, – произнес Куницын, с тяжелым выдохом выпуская дым.

– Прелестное создание, – заметил Роман, искоса поглядывая в полузашторенное окно.

Ему казалось, что Татьяна украдкой наблюдает за ними.

Слышно было, как за домом на скотном дворе конюх выпрягает из брички лошадь лесничего.

– Я велел вашему жеребцу овса задать, – произнес Куницын, глядя на Романа своими усталыми глазами.

– Я и забыл про него! – усмехнулся Роман.

– Хороший

конь.

– Да. Для верховой езды просто исключительный. И вынослив поразительно, можно, к примеру, проскакать от… от… – Роман рассеянно потрогал усы большим пальцем, теряя мысль и обреченно понимая, что желание видеть Татьяну не позволяет ему даже поддержать разговор. Замолчав, он стоял перед Куницыным, теребя усы.

Куницын пристально посмотрел на него и произнес:

– Что же мы здесь стоим. Прошу.

Роман двинулся первым и, миновав коридор, вошел во все ту же комнату. Волнуясь, он обвел комнату взглядом, но Татьяны здесь не было. Зато Поля и Гаша проворно ставили на стол тарелки с закуской и графины с водками и настойками.

Расставив все, они быстро удалились.

– Прошу, – показал на массивный стул Адам Ильич, а сам сел напротив.

Потушив папиросу в маленькой железной пепельнице, он спросил, оперевшись кулаками о стол:

– Водки выпьете?

– С удовольствием, – поспешил ответить Роман.

Они выпили и стали молча закусывать.

Роману есть не хотелось, он взял пирожок с вязигой и вяло жевал его, поглядывая на Куницына. Лесничий тоже не очень жаловал все это пряное многообразие сельской кухни. Положив себе кусок копченой курицы, он ел нехотя, устремив тяжелый взгляд в одну точку.

«Где же Татьяна? – подумал Роман, рассматривая массивную седую голову Куницына и его суровое лицо. – Должно быть, пошла наверх… Все-таки у него тяжелое выражение лица. Словно он постоянно думает о чем-то безысходном. И горбится так, будто за плечами у него невыносимые страдания. Как удивительно, что рядом с таким суровым человеком – она, тихий, чистый, доверчивый ангел. Мой ангел…»

Он вспомнил ее нежные руки, и сладкая волна любовной истомы прошла по сердцу.

Куницын налил еще водки, отер усы большой серой салфеткой и вдруг спросил, прямо взглянув в глаза Роману:

– А вы к Тане приехали. Правда?

Роман замер и, отложив пирожок, тоже взялся за салфетку.

– Значит, правда, – мрачно заключил Куницын после обоюдного молчания.

Он поднял свою рюмку и выпил. Роман молчал, теребя салфетку.

– Да вы пейте, пейте, – с тоской в голосе произнес Куницын, и, снова отерев усы, продолжил: – Я ведь тоже не слепой. Она эти дни места себе не находила. Все посылала справиться о вас. Просила, чтоб я поехал. А я… не могу. Вы не сердитесь.

Он замолчал и сидел, уставившись

в стол.

Роман вдруг почувствовал острую жалость к этому нелюдимому прямодушному человеку. Одновременно он понял, что если теперь не скажет ему все, то потом никогда не простит себе этой слабости.

Собравшись с духом, он произнес:

– Адам Ильич, я люблю вашу дочь.

Не поднимая глаз, Куницын вздохнул и сказал спокойно и мрачно:

– Я знаю.

Он налил водки, выпил и, помолчав, заговорил:

– Я как вас на Пасху у батюшки увидел, так сразу понял, что вы ее полюбите. А теперь вот так и есть. Так и есть.

Он замолчал, водя пальцем по салфетке.

– Адам Ильич, выслушайте меня, – заговорил Роман. – Ваша дочь…

– Она не дочь мне, – резко перебил его Куницын. – Но дороже и ближе у меня нет никого.

– Татьяна Александровна – не дочь вам?

– Не дочь… Да это и по отчеству видать.

– По отчеству? Ах, да! А я и не обратил внимания.

Куницын слабо улыбнулся и покачал тяжелой головой.

– Да. Вы не заметили. Ну, да что теперь. Выпейте за здоровье моей Танечки, а я расскажу вам…

Он замолчал и, горько усмехнувшись, продолжил:

– Я вас тогда в лесу встретил и понял – вот оно, от судьбы не скроешься. Да. Как все просто вышло… Да вы пейте, не смотрите на меня.

Роман автоматически выпил налитую в рюмку водку.

– Она вас тоже любит, – продолжал Куницын. – По ней видать все. Она чиста, скрывать не умеет. Да и что скрывать? Что скрывать? Я вижу, что вы человек благородный, честный. И поверьте, мне от этого еще горше. Будь вы другим, каким-нибудь столичным повесой, я бы знал, как поступить. А сейчас я не знаю. Не знаю.

– Адам Ильич… – промолвил Роман, но Куницын поднял руку.

– Молчите. Молчите. Я все знаю, мне все видно. Я прожил пятьдесят восемь лет, я командовал полком, дважды ранен. Я видел смерть людей, я много чего видел. У меня была жена. Она умерла. У нас не было детей. Танечку я спас из огня, я удочерил ее, я воспитал ее, вырастил, дал образование, она чудно, чудно поет, поверьте… Да, да, мы уехали из этого гадкого города, где все живы только сплетнями, где ложь, рабство и мерзость. Мы уехали оттуда…

Он прервал свою резкую, сумбурную речь и таким же резким, нетерпеливым, но и в то же время по-стариковски неточным движением оттянул свой черный шелковый галстук.

– Мы уехали оттуда, – продолжил Куницын, глядя вниз и потирая пальцами морщинистую шею. – Я ненавижу этот город. Там нет ни одной живой души, ни одного честного, бескорыстного человека. Всюду ложь и обман. И вот теперь вы пришли сюда, вы на нашем пути. И хоть я вижу, что вы честный человек, и вы говорите, что любите Танечку…