Роман
Шрифт:
– Дадим, дадим! – сдержанно улыбаясь и с гордостью глядя на Романа, кивнул тот.
– Спаси, Христос, спаси Христос, – повторяла Ротатиха, не поднимая головы.
Клюгин сменил на голове Романа мокрое полотенце. Холодные капли потекли по лбу, щекам и шее.
– Я сильно обгорел? – спросил он Клюгина.
– Только одежда, – усмехнулся Андрей Викторович.
Но Роману и самому стало заметно, что руки и грудь были без ожогов, ничто не болело, только слегка кружилась голова. Роман приподнялся на локте с желанием посмотреть на
Мужики, бабы, ребятишки расходились в стороны. Роман видел уже кучу горящих бревен, два черных печных столба, как вдруг заметил, что кто-то остался из расступившейся толпы и стоит между ним и пепелищем.
Это был Куницын.
Он стоял в своей темно-синей форме и смотрел на Романа. Взгляд его был тяжелый, но какой-то потухший и нерешительный. Он был бледен.
Роман не успел открыть рта, как Куницын подошел к нему, опустился на одно колено и, обняв Романа за шею, поцеловал его. От неожиданности все, в том числе и Роман, потеряли дар речи. Куницын же встал и тяжелым шагом прошел к своей коляске, стоящей в стороне от дороги под березой.
Послышалась его негромкая команда, возница хлестнул лошадь, и коляска покатилась.
– Остановитесь… Адам Ильич! – вскинулся Роман, обнажаясь до пояса, но было уже поздно.
– Догоните! Догоните его! – закричал Роман, но голова его закружилась, и он откинулся на подушку.
– Ромушка, Рома, мальчик мой! – Тетушка обняла его и заплакала у него на груди.
– Догоните его! Я же должен был сказать… тетя… Петр Игнатьевич! О Боже, вы же ничего не знаете…
Толпа с любопытством приблизилась к Роману, но Клюгин сердито осадил крестьян:
– Куда?! Пошли вон!
Толпа попятилась.
– Рома, едем, отдохнешь, едем, – бормотала тетушка, прикрывая Романа простыней.
– Верните, верните его! – повторял Роман, закрыв лицо рукой.
– Рома, голубчик, успокойся.
– Лидия Константиновна, поправьте ему компресс…
– Ромушка, поехали домой, здесь душно…
– Рома, милый мой, а может, к нам? – склонился к нему отец Агафон. – К вашим-то эвон сколько по ухабам биться, а мой домик – вот он.
– Домой, домой, – просила тетушка.
Но Роман, отняв руку от лица, сказал:
– К Федору Христофоровичу.
Все согласились и не стали спорить.
– Вот и славненько, вот и ладненько! – забормотал батюшка, шурша рясой.
Романа прямо в простыне подняли и, прикрыв голову шляпой отца Агафона, посадили в экипаж Красновского.
Когда Федор Христофорович разместился напротив Романа, сидящий на козлах Савва уже разобрал вожжи, из толпы выбежала девочка лет двенадцати, быстро поцеловала Роману руку и тут же скрылась в одобрительно зашевелившейся толпе.
Чувствуя неловкость, Роман кивнул Савве, во все глаза смотрящего на него:
– Поехали!
Коляска тронулась, толпа пошла за ней:
– Дай Бог вам здоровьица, Роман Лексеич!
– Спаситель наш, Бога
– Батюшка наш, мы за тебя теперь горой!
– Спаси тебя Христос!
– Соколик наш синеглазый!
Дуролом побежал за коляской, крестясь и повторяя:
– Не пожрал змий деву Пречистую! Не пожрал Змий деву Пречистую! Ох, не пожрал, пожирая! Не пожрал, пожирая!
– Отступи, отступи с Богом! – махнул на него о. Агафон, и коляска покатилась по дороге…
В доме Федора Христофоровича было тихо и прохладно: попадья, к счастью, с утра поехала в город за свечами, так что Роман был избавлен от женских ахов и слез. От этой тишины и мягкого голоса отца Агафона он задремал и, впав в глубокий сон, проснулся в шестом часу.
Его разбудил Прошка – невзрачный малый, прислуживающий батюшке в церкви и дома. Он принес переданные тетушкой чистое белье и одежду и, складывая их на стул в изголовье Романовой постели, нечаянно свалил что-то с комода.
Роман тут же встал, отметив, что голова уже не кружится и что он вполне оправился после опасного приключения. Одеваясь, он стал было вспоминать о пожаре, но образ Татьяны, мгновенно всплывший в памяти, вытеснил все. Не замечая помогающего ему одеваться Прошку, Роман счастливо по-детски засмеялся. Прошка изобразил на своем рябом лице улыбку и осторожно произнес:
– Батюшка сказал, что вы бы изволили в баньку сходить, мы уже истопили по-легкому. Я вам пособлю.
– Отлично. А где сам батюшка?
– А он сотки на пасеке с Федькой режет.
Роман оделся и направился в баню. Вымывшись и искупавшись в реке, он вернулся в дом батюшки в состоянии легкости, блаженства и благодушия. Они сидели в притененной столовой Федора Христофоровича, Роман пробовал свежий сотовый мед, запивая его холодным молоком, налитым прислужницей Полиной в большой хрустальный бокал.
Отец Агафон, как настоящий пчеловод, меда не ел и прихлебывал квас из своей любимой расписной кружки, глядя на Романа маленькими добрыми глазками.
– Какой славный мед, – произнес после недолгого молчания Роман, отделяя ложечкой кусочек сот и любуясь им.
– Какой ты у нас славный, Ромушка! – покачал головой о. Агафон.
Роман молчал. Случай с иконой был настолько чудесен, что ему не хотелось разглашать это чудо даже такому человеку, как отец Агафон.
– Мы, Ромушка, когда подъехали, так ты уж в домик вошел. А домик весь так и пылает, так и пылает… – Федор Христофорович отхлебнул из кружки. – Я говорю – что, ребеночка, чай, забыли? Нет, говорят, икону Троеручицы нашей. А тут уж кровлица-то и повалилась… Ох, тетушка в слезы, я на колени, да Царицу Небесную молить. А дядюшка твой да Красновский рогожицей прикрылись да к окошку и пошли. А тут ты им, как свечечка пасхальная, на ручки и упал с иконой в обнимочку, спаси тебя Христос. Так, в рогожке, тебя и принесли. А ты иконку-то держишь, ручками прижал. Окатили тебя водичкою, тогда только выпустил.