Россия и ислам. Том 3
Шрифт:
Проблемы социальной дифференциации мусульманских обществ, сложных взаимозависимостей между сферами экономики, с одной стороны, и культуры и политической борьбы – с другой, отражения тех или иных групповых и сословных интересов в казавшихся порой совсем оторванными от земных треволнений теологических, философских, даже безудержно-мистических и прочих движениях и в отражавших их текстах – все это западные исламоведы исследовали еще до марксизма, независимо от марксизма и вопреки марксизму.
В различных пропорциях мы найдем и эти проблемы и ответы на них и у Алоиза Шпренгера, и у Альфреда Кремера – у него, конечно, особенно, – и у Мартина Гартманна, и у Карла Беккера, и у Леонэ Каэтани. Формы этих «проблем и ответов» были, конечно, самые разные – в том числе и довольно примитивные178. Но все
В общем-то этот подход присущ и Бартольду.
Элиминируя роль биологических факторов (расово-этнических уникальностей как дифференциаторов и Запада и Востока, и одного какого-нибудь восточного региона от других), Бартольд в то же время отвергает евразийство179, хотя оно имело основания считать его одним из своих союзников, и, главное, целеустремленно проводит мысль о постоянном, активном и во многом автономном функционировании ряда мощных локализованных очагов хранения и расширения мусульманской цивилизации. Этот процесс протекает (я тут воспользуюсь современной терминологией) по типу «полифонического» (или «гетерархического») объединения религиозно-культурных и политических элит мира ислама, подчас неразрывно связанных между собой, но все же не имеющих фиксированного «центра управления». Вследствие этого Бартольд и выступает против старозаветной направленности мусульмановедческой литературы к «арабо-центризму» (или – шире – «ближневостоко-центризму») в трактовке исламом интегрируемой и освящаемой цивилизации, справедливо полагая, что тем самым принижается историческое значение зон остальных территорий «господства полумесяца» – в частности, среднеазиатских.
И если и удалось – благодаря прежде всего методологии «новой школы» – в подлинно научном свете представить наиболее важные феномены прошлого и настоящего арабских стран, то «для истории Средней Азии до сих пор не сделано ничего подобного»180. А ведь история и ее и тех других регионов, «где исламу пришлось выдержать борьбу с другими культурными элементами, представляет отнюдь не меньший интерес; столь же необходимо, для целей объяснения хода всемирной истории, дать научное объяснение хода истории народов (имеются в виду монголы. – М.Б.), в среде которых была выработана военная организация, послужившая потом образцом для культурных стран»181.
Бартольд очень часто подчеркивал, что русская наука должна сконцентрировать творческие – и культурно-организационные – умения на изучении тех восточных областей, которые «географически и исторически более близки России, чем другие восточные страны», где «русский ученый располагает материалом гораздо менее доступным западноевропейскому» и т. п.
Но в своей – написанной в советское время – «Автобиографии» (Огонек. М., 1927. № 40. С. 14) Бартольд счел нужным особо предостеречь против того, что «русское востоковедение стало более примыкать к западноевропейским, чем к русским традициям». Этот процесс, признает он, имеет и положительные стороны. Тем не менее отрицательных оказывается больше: «отказываясь от изучения северных окраин древневосточного тюркского и буддийского мира ради изучения основ культуры (если речь идет о мусульманской, то, очевидно, одновременно имеется в виду и та тенденция к «арабо– и ближневосточно-центризму», о которой я уже упоминал. – М.Б.), русское востоковедение вместе с тем отказывается от внесения в европейскую науку нового материала и соглашается довольствоваться разработкой материала, уже затронутого западноевропейскими учеными»182.
Бартольд огорчен тем, что хотя «Россия имеет сношения с мусульманским миром
В этой же – посвященной Бартольду – главе, я доказывал, что он (как и многие другие «маргиналы») был против узкопрагматического подхода к исламистике, справедливо опасаясь, что тогда она потеряет свой с таким трудом приобретенный научный характер, и верховодить в ней станут люди с националистическо-этатистскими ориентациями, легко поддающиеся веяниям политической конъюнктуры, стремящиеся угодить властям и т. д., – словом, антиподы ученым типа самого Бартольда.
Но утверждать, что он сам принципиально избегал «прикладных проблем», было бы неверно. Бартольд довольно активно откликался на многие практические вопросы деятельности колониального аппарата в Средней Азии, подвергая ее зачастую критике, – но критике конструктивной, содержащей в себе и ценные рекомендации. Так, в 1893–1894 гг. на страницах газеты «Окраина» Бартольд высказался против введения в Туркестане института земских начальников; учитывая местные традиции, он настаивал на восстановлении локального эквивалента суда присяжных, так называемых халысов (и тогда бы «казий разбирал и решал дела совместно с двумя посторонними (халыс) сартами из лиц, наиболее уважаемых в городе»); ратовал за то, чтобы русский управленческий аппарат знал язык и быт «вверенного ему населения»184.
Позднее Бартольд же не согласился с проектом положения о т. н. «Практической восточной академии» (на создании которой настаивало Императорское общество востоковедения)185 – и не потому, что целью этого учебного заведения ставилась подготовка таких строго-функционально подготовленных специалистов, которые должны были бы содействовать торгово-промышленной экспансии России на восточных рынках, а потому лишь, что оценил научную базу планируемой академии как весьма слабую186. Когда в Ташкенте намеревались (по предложению С.Ф. Ольденбурга) открыть Восточный институт187, то Бартольд и тут выступил с возражениями: нет еще для этого «серьезных научных сил» и вообще не стоит жертвовать «полнотой научного образования» в угоду практическим потребностям сегодняшнего дня188. Но зачастую все это было лишь декларациями, ибо, повторяю, Бартольд всегда и всерьез думал об оптимальных с научной точки зрения стратегических программах деятельности «могучего русского государства»189. Оно же, для того, чтобы навеки утвердится в мусульманских землях Азии:
– должно ликвидировать «остатки средневекового деспотизма в (своих) азиатских владениях (имеются в виду прежде всего Бухара и Хива)»190;
– не поддерживать миссионерство191, отказаться от политики «грубого русификаторства»192 (чтобы там ни писали отдельные авторы о каком-то тотальном неприятии Бартольдом советской власти, он, однако, ставил ей в заслугу то, что благодаря ей в Туркестане «нет больше близорукой обрусительной политики»)193;
– держаться уважительно по отношению к коренному населению, ни в коем разе не допуская «всякого шовинизма, всякие нападки на ислам» и в особенности презрительные отзывы о «халатниках», – ибо только так можно добиться «приобщения туземцев к русской культуре»194;
– решать конфликты мирными средствами195;
– одновременно нейтрализуя все те мусульманские движения, которые носят антиевропейско-русский характер.
Последний вопрос представляется как нельзя более интересным, и потому попытаюсь осветить его, насколько это возможно, детальнее.
В общероссийском и, в частности, в туркестанском мусульманстве, Бартольд выделял «прогрессистов», с которыми «совместная работа отнюдь не невозможна»196, и «реакционеров, стремящихся якобы к сохранению и реставрации «средневековых порядков», хотя в лучшем случае и реформированных, но зато, что самое главное, максимально сепарированных от общерусской государственности.