Рождение музыканта
Шрифт:
– Неужто и ее помнишь? Неужто и Аксютку не запамятовал?
– А в чем же ей под венец итти? – Питомец глянул на няньку веселым взглядом: – Боюсь только, не опоздали ли обновы?
И засмеялись оба, да так, что цветастее Аксюткиных венчальных уборов был душевный смех, заполнивший былую барчукову детскую.
Слово за слово перебрали людские дела и Авдотьины заботы, все бывшие девишники и будущие свадьбы. Авдотья Ивановна счетом перечла всех калик перехожих, что побывали
– Волочебники были на святой?
– Приходили, милый!
– Рассказывай!
Какой в детстве был, такой и остался: на песни неуемный…
Пришлось Авдотье Ивановне по порядку вспомнить, какие славословия пели волочебники, а потом на новые причеты и заговори повернуть.
– Только от голодухи, Михайлушка, видать, нету верного слова. Слыхал, поди, как люди маялись?
– Еще в Питере слыхал, только там мало думал, а теперь знаю. Помощь-то была ли?
– Как тебе сказать? Наши, новоспасские, спасибо папеньке твоему, обернулись, а окрест люди мякину ели… Ты Лукерью-песенницу помнишь?
– Из ближнего Починка?
– Она самая. Ведь первая на песни!
– Как первая, а кузнец?
– Уже не Тимоха ли? – задетая за живое, переспросила нянька. – За что его чествовать изволишь?
– За то, что с душой поет!
– А много ли песен знает?.. Нет, милый, в наше время не так понимали. Не ты, бывало, к песне бежишь, а песня сама к тебе просится. Ты от нее когда и отмахнешься, а она тебе в уши – скок! Ты об ней, может, и забыть хочешь, а она у тебя в памяти, как дома, живет. Песня николи не ошибется: своего человека везде найдет! А кого удостоит, тот уж не свой, а, прямо сказать, песенный человек. А что Тимоха? Пень лесной, и тот больше песен знает, чем он!
– Зато тенор у Тимохи – чистое золото!
– Тенор, – усмехнулась нянька, – умельцы, касатик, либо голос ведут, либо подголоски играют, а ты придумал – тенор!
Слушает Михаил Глинка, как переливаются нянькины слова, а нянька его далее наставляет:
– Коли послан тебе божий дар, значит понадеялся на тебя господь, и ты перед ним оправдайся. Не спи – поглядывай, не доешь – прикидывай! Каждую песню в поучение принимай, вот как песенному человеку жить!..
Авдотья помолчала, приглядываясь к питомцу.
– А что же ты о себе молчишь? За что тебя, милый, на горячие воды отсылают?
– Лечиться еду.
Авдотья покачала головой.
– Ты бы, касатик, вперед баньку испробовал, приказал бы пожарче истопить. Глядишь, и здоров бы был. Каких тебе еще горячих вод надо? А то поедешь неведомо куда да незнаемо зачем!
– Я пути не боюсь. Приведет бог, по всем землям проеду!
– Что ж так, свет мой ласковый? Или тоска какая тебя гонит?
– Не то, нянька… Хочу я песенный клад добыть, а он мне в руки не дается!
– Господи Исусе! – Авдотья
– Песен, конечно, не занимать стать, я их и в Питере наслушался.
– Что ж они, краше нашего там живут?
– Всяко бывает, – Глинка колебался, поймет ли нянька, если ей открыться, и, наконец, встал, решился: – Вот тут то и есть загвоздка. Да ты сама послушай!..
Глинка вынул из футляра скрипку.
– Слушай, нянька, как песня в Питере живет!
Авдотья Ивановна слушала, следя за каждым движением смычка.
– Ну как, Авдотьюшка?
– Не хочу, милый, понапрасну осудить, – во взгляде ее отобразилось и живое любопытство и опасливое недоумение: – Пошла-то будто от начал, а концов не доискалась. Не зря ли суматошится этак?
– А может, она нового пути ищет? Или люди ее по-своему повернули? – вопросом на вопрос ответил Глинка. – А насчет концов верно, нянька! Концов еще не доискались. Ну, слушай дальше, как эта приглянется!
Нянька кивнула, даже улыбнулась давней знакомке, но чем дальше он играл, тем больше настораживалась:
– Хитрая, значит, в Питере песня стала, а только ты, Михайлушка, через хитрость эту глянь – ведь наша она, песня, как есть наша!..
Глинка, выжидая, что еще скажет нянька, молчал.
– А может, и одумается твоя песня, – продолжала Авдотья, – одумается да сама домой вернется.
– А как ей дальше жить? – спросил Мишель.
– В поучении быть, милый, всякую дорожку искать своим умом!
– Все ты знаешь, нянька! А если песня у тебя про путь-дорогу спросит, ты ей покажешь?
– Вот этого, Михайлушка, не могу!
– И я не могу, – вздохнул Мишель, и упрямая складка залегла у него на лбу, – сколько ни пробовал – не могу!..
Он снова играл ей разные песни, над которыми столько передумал в Петербурге. То были чувствительные романсы, родившиеся от российских песен.
– Чудно, Михайлушка, – говорила Авдотья, – будто в лес завел, да и лес-то нездешний… – Нянька в самом деле оглядывалась. – Чудно, милый, мне в твоих песнях блуждать. То покажет будто знакомую тропку, а потом опять заведет. Что ж, Михайлушка, городские-то песни с нашими в одновременьи ли живут?
– На одной завалинке сидят, по одной улице, обнявшись, ходят!
– А может, и сватов друг к другу засылают? – засмеялась Авдотья.
– А если бы и так, нянька, что тогда?
– А за те дела я не ответчица. Сказывают, милый, свахе – первая палка!
– А палок бояться – без невест остаться! – засмеялся он. – Ну-ка, дальше послушай! – снова взял скрипку и, играя, впился в Авдотью глазами. – Наша песня, нянька? – и голос его чуть-чуть дрогнул.
– Меня, старую, испытуешь? – спросила после долгого молчания нянька. – Не знаю я тех песен, а будто наша…