Рождение музыканта
Шрифт:
Глинка заиграл смелее, даже глаза загорелись.
– Здешние так поют? Сказывай: и с голосами и с подголосками сходно?
– Так, Михайлушка, так! – удивленная нянька даже со стула поднялась. – Вон куда голосом-то метнула и от себя будто никуда не отошла!..
– То-то, приметила, нянька? – в каком-то азарте спрашивал Глинка, ударяя смычком. Потом бросил скрипку и подошел к Авдотье. По привычке он взял няньку за руку и заговорил быстро, будто жгли его давно выношенные мысли: – Хочу, чтоб от песен вся музыка пошла!..
–
Он не сказал Авдотье, что играл ей не песню, а собственную тему, одну из немногих своих удач в русском духе. И нянька опять не поняла ничего.
– А кто же так может, голубчик, ты, что ли?
– В том-то и беда, Авдотьюшка, что никто не может! И я не могу!.. Должно быть, заветного посошка не добыл…
Он задумался так крепко, что знай нянька, где взять тот посошок, вмиг добыла бы его питомцу. Только ведь нет таких посошков. А утешить Михайлу надо.
– Ну, заказывай, которую мне-то петь прикажешь? Отпела я свое, а тебе, изволь, послужу! – И пришли ей на мысль такие утешные слова, что и сама от всего сердца обрадовалась им нянька. – Я тебе, Михайлушка, песни сыграю, а ты их в музыку и распоешь! Так-то ладно ли тебе, неуемный, будет?..
Из-за Десны ползли сумерки. Они отстаивались на луговом берегу, потом, найдя брод, хватались за ивняки и медленно подбирались к барскому дому. Какая-то пичуга высвистывала в кустах:
– Спать! Спать!..
– Спой, Авдотьюшка, веснянку! – попросил Мишель.
Нянька запела. И тут в веснянку вплелся чистый грудной подголосок. То Наташа, незаметно войдя в комнату, ловко пристроилась к няньке. Веснянка кончилась, Мишель заказал новую и, обрадованный, похвалил Наташу:
– Вот ты какая голосистая вышла!
– А что я тебе говорила, Михайлушка! – подтвердила Авдотья. – Песня своего человека везде отыщет!
– Пойте, пойте! – торопил Глинка.
– А что же вы, братец, сами никогда не споете? – разошлась Наташа. – Давайте вместе!
– Не умею! – серьезно сказал Мишель.
– Господи, да чего же тут уметь? – удивилась Наташа и опять пустилась вслед за нянькой.
Голоса бежали рядом, но не по одной дорожке. Сходясь, они каждый раз обнимались в удивительном согласии, чтобы снова разойтись. Но и в одиночку каждый голос вел песню так, будто сам был этой песней и ни в ком не нуждался. А потом они снова бежали вперед, всегда рядом, всегда вместе, но каждый своей дорогой.
Если бы Мишель мог рассказать Наташе, что в этом слиянии неслиянных голосов и рождалась музыка, законов которой не знает ни один петербургский музыкант, – вот удивилась бы новоспасская песельница! А Наташа все пела и пела и даже жмурилась от удовольствия. Она выводила подголосок и то поджидала няньку, то возвращалась к ней, а потом снова бросалась вперед…
Глава седьмая
Путешественник положил себе только день отсрочки, а
Евгения Андреевна благословила сына у себя в спальне, а на проводы выйти не смогла. Глинка еще раз поднялся в детскую, словно оттуда начинались все его пути. У заветной печки все так же стояла памятная скамеечка, и разбитое фортепиано все так же нежилось в углу, подставив солнцу старые косточки. «Странствия» стояли на полке, и под крышками переплетов ходили волны: «Эй, капитан, поднять паруса!..»
Глинка взял футляр со скрипкой и побежал к экипажу. Сестры на ходу забрасывали его последними наставлениями.
– С каждой почтой пиши, Мишель! – говорила Поля.
– И мне, братец! – перебивала Наташа.
– И мне! И мне!..
У экипажа градом посыпались поцелуи. Братец Женя едва успел протиснуться между Машенькой и Людмилой и забрался на подножку. В это время вскочил в коляску и сам путешественник, а Поля заботливо перевязала ему шарф…
– Еще назябнешься до Горячих вод!
Холодный дождь встретил коляску за поворотом дороги.
– Илья! – крикнул, высунувшись из коляски, Глинка. – Опусти фартуки! – и снова юркнул вглубь.
Но весна-озорница, набрав снегу целые пригоршни, ловко метала им под опущенные фартуки, слепила глаза коням и пела такую вихревую веснянку, что пристяжная только удивленно пряла ухом да жалась к кореннику.
Глинка забился в дальний угол и слушал, как переговаривались на козлах люди.
– Грехи! – вздыхал повар Афанасий, полагая, что барин давно спит. – И куда его несет нечистая? – Афанасий натянул дождевик и строго глянул на Илью: – Как думаешь, до места доедем?
– Коли барин Иван Николаевич приказал, как не доехать? – отвечал Илья.
– Ладно бы так! – Афанасию, видимо, и хотелось поверить, но сомнения брали свое: – Ведь далече, говоришь?
– Кому как! – сквозь шум ливня откликнулся Илья, немало ездивший по барским посылам. – Ты Харьков-город знаешь?
– А на что он мне? – почему-то обиделся Афанасий.
– Тебе бы, темноте, вокруг плиты ходить! – кольнул повара Илья, гордый собственным превосходством. – Как за Харьков-город повернешь, тут он и есть, Кавказ.
– И ладно бы так, – снова отдался успокоительным надеждам повар и опять насторожился: – А к чему бы там горячие воды? Впрямь такие текут или господа брешут?
Коляска неожиданно резко наклонилась. Разговор потонул в присвистах и криках, обращенных к коням. А когда кони благополучно вытянули коляску из колдобины, с козел снова донесся голос Ильи:
– Насчет горячих вод, конечно, сумнительно. Доедем – поглядим…
– Нечего и глядеть, – мрачно перебил Афанасий, придя к какому-то окончательному убеждению. – Не станет господь зазря воду греть! – И вдруг осерчал неизвестно на кого: – Сам, чорт, грей, коли надо!..