Рождение музыканта
Шрифт:
Он даже целовался и обнимался со всеми и в спешке влепил чувствительный поцелуй в лорнет Елизаветы Петровны.
– Да распорядись же ты, мать, хоть один раз в жизни! Шампанского!..
И шампанское тотчас явилось в столовой.
– А что я говорил? – сиял Афанасий Андреевич. – Я, старче, всегда предвижу. Будешь теперь у меня первым скрипачом!.. Стой, стой, – он вдруг отвел бокал и уставился на племянника: – Да когда же ты этакую экспромту приготовил?
– Каюсь, дядюшка!..
– Кайся, злодей!
– Я, дядюшка, с утра приехал…
– С утра! – взревел Афанасий
– Athanas! Devant les gens!
Застигнутая вихрем событий, Елизавета Петровна все еще не могла понять происшедшего в зале. Под общий шум она только все чаще прибегала к черепаховому лорнету.
– A voil'a ca! – восклицала тетушка, разглядывая Мишеля.
Но племянник был все тот же, и никак нельзя было понять, почему снова обнимает его безжалостный Athanas.
А дядюшка Иван Андреевич тоже глядел на Мишеля так, будто видел его впервые.
– Кто бы мог вообразить, маэстро, – допытывался он, – откуда ты взял этакие нюансы в репризе?
Но отвечать Ивану Андреевичу было бесполезно, потому что дядюшка, не дожидаясь ответа, продолжал:
– Кто бы мог вообразить, этакое maestoso! [43] .
Ничто не могло исправить дядюшку Ивана Андреевича: ни семейные фуги, ни просроченные проценты. Стоило почуять ему истинного артиста – и снова горела ненасытная его душа.
43
Величественно, торжественно (итал.).
– Признаюсь, маэстро, – сказал дядюшка Иван Андреевич, разобрав все оттенки в сыгранной увертюре, – признаюсь… – и опять не договорил.
– А я думала, Мишель, – прищурилась Софи, – что вы будете играть совсем другое, но я ошиблась. Ведь это был только Мегюль!.. – и при имени Мегюля она сложила губы в трубочку, потому что это очень ей шло.
– Милая Софи, если когда-нибудь я…
– А, может быть, вы только хвалились у господина Жеребцова, что будете компонистом? – невинно улыбалась Софи.
– Умоляю вас, ни слова! – тихо, боясь предательства Софи, сказал Мишель.
– Ma tante! – прозвучал за столом звонкий голоcок. – Скажите Софи и Мишелю, что за столом нельзя шептаться.
Расплатившись сполна с Мишелем, Евгения Ивановна попрежнему с видом святой добродетели сидела за столом.
К ночи Глинка уезжал из Шмакова по той самой дороге, по которой когда-то увез первых собственных варакушек. Вековечные пихты молча расступились перед коляской, открывая вид на сонное озеро. Далеко в поле полунощничал чей-то одинокий костер.
Глинка ехал и чувствовал в сердце непроходящий хмель. Этот хмель не оставлял его с той сладкой минуты, когда на тайной сыгровке с оркестром после долгих усилий ему подчинились все инструменты. И от этих воспоминаний его сердце забилось еще сильнее, чем бились когда-то в клетке варакушки-новоселки.
Молодой человек
Коляска катила к Новоспасскому, лес давно кончился, но музыка не прекращалась. Уже лошади бойко стучали по новоспасской плотине. Он прислушался еще раз: все те же неведомые звуки.
– Неведомые? – вслух спросил себя молодой человек и сам себе ответил: – Даже очень ведомые, только ты, неуч, не можешь выразить их!..
Глава шестая
Если бы знала нянька Авдотья, кто гостит в Новоспасском, ни за что бы не отлучилась к святым угодникам Фролу и Лавру на всенощное стояние в Лучесы. Нипочем не попутал бы няньку такой грех, если бы ведала она, что уже затребованы в Новоспасское почтовые кони и вот-вот умчат Михайлушку на Кавказ…
Но ничего не знала про то старая нянька. Отстояла она всенощную в Лучесах, не торопясь побрела из церкви и, повстречавшись у околицы с утренней зарей, стала умываться у ручья.
Умывается нянька студеной водой, а внучка ей с огорода машет:
– Бабка, а бабка! Тебя в Новоспасское кличут! Кучер приезжал, ей-ей, на паре, бабка!
– Наказывал что? – опросила Авдотья и почувствовала, как от волнения млеют ноги.
– «Черти, грит, твою бабку носят… носят ее, шелапутую, черти…» Слышь, бабка?.. «Барин, грит, на воды отъезжает!..»
– Христос с тобой, Аксютка, на какие воды?
– На кипучие, бабка, во страсть!..
И думала Аксютка, что перепугается бабка да со страху на печку залезет и никуда от внучки не уйдет. Авдотья же только лапти переобула – и в путь.
– Хозяйствуй, разумница, завтра вернусь!..
Смотрит Аксютка с крыльца и дивится: не то сама бабка идет, не то ветер ее несет. Нет Авдотье Ивановне дороги короче той, которая в Новоспасское бежит. И легче дороги тоже нет. Отмерила Авдотья версту: «Владычица премилостивая, неужто не застану? – Отмерила вторую: – Смилуйся, царица небесная, хоть на малое погляденье Михайлу задержи!..»
В Новоспасском перед домом стоял дорожный экипаж, но кони запряжены еще не были.
Крестясь, пробежала Авдотья к людскому крыльцу, поднялась в верхние покои, и не обмануло ее сердце: в детской нашла своего питомца.
– Михайлушка, – сказала нянька и опамятовалась; поклонилась по обряду, коснувшись рукой пола: – На многие лета здрав будь, Михайла свет Иванович!..
Руки дрожали у нее, и она никак не могла отдышаться от ходьбы.
– И во сне ведь беспрестанно тебя вижу!
– То-то что во сне, – ворчал он, целуя няньку, – оттого и меня чуть было не проспала. Спасибо хоть напоследок отыскалась, старая!.. – Он еще поворчал, чтобы скрыть глубокую нежность, и затем поднес ей столичные обновы: – Это тебе, нянька, на расхожий сарафан, это – в праздники ходить, а это, – и он показал ей цветастую материю, – это, нянька, внучке твоей!