Руда
Шрифт:
— И рубец через весь лоб идет. Раньше его не было.
— Пришлось, мама, горя хлебнуть. Долгий путь от моря, со всячинкой. Лучше не вспоминать.
Маремьяна не настаивала. Ей и не хотелось слышать о напастях, которые так долго разлучали ее с сыном. Будто и не было их, горьких лет тоски и голода. Наглядеться бы на Егора, порадовать его перед новой разлукой.
— Ты спрашивай, сынок, я бестолковая, мелю пустое, а время идет.
И тут же добавила как бы случайно:
— Миклашевских господ уж нету в крепости: поместье ему далеко вышло, в Питербурхе, уехали. Дочка
Егор с облегчением почувствовал, что не покраснел, как когда-то, слыша это имя. А мать, похоже, догадывалась… О чем? Никогда ведь не заикался. Да ничего и не было такого, о чем словами можно бы сказать.
Маремьяна, перейдя на шопот, говорила уж про иное:
— Помнишь Лизину ладанку с золотом? Я ее принесла тебе. На-ко вот. Лизы нет, зря лежит в сундучке.
Егор отвел руку.
— Не надо, мама. Ну ее, язву сибирскую! Верно Андрей баял: золото — злой крушец. Акинфию союзник. Выброси в реку.
Еще сверточек совала Маремьяна: «Твои, спрячь, сынок. Пригодится в дороге». Егор посмотрел: одиннадцать рублевиков, посланных из Петергофа, целехоньки. Егор опечалился, задосадовал:
— Экая ты, мать!.. Я в надежде был, что помог тебе. Что, ино, корову не купила?
— Ладно уж… чего уж… обошлась ведь.
— Нет, ты скажи, — зачем без коровы сидела? Теперь уж вижу, что голодала всю зиму, перебивалась кой-как. Зло берет, право.
— Стану я… выдумаешь тоже… — виновато лепетала старуха и в то же время вытаскивала из принесенного с собой узелка всякую одежду: и исподнее, и коричневый Егоров кафтан, и мягкую шапку.
— Вот это дело! — обрадовался Егор. — Как ты меня вызволила славно! Ай, спасибо, мама. Теперь рублевики мне и вовсе не нужны. А ты нынче же изволь купить корову, да хорошую, рубля в два! И сена купишь.
— Ну, на корову возьму, а остальные ни за что, ты бери.
— Да!.. Один и мне надо: верхотурцу дать, за то, что у тебя побывал.
— Какому верхотурцу?
— Да ты как узнала, что я здесь?
— От девочки, от Антониды: ты же ее посылал.
— Вот те раз!.. Нитка, где ты? Иди сюда.
Антонида не показывалась.
— Не посылал я ее. И как тебя найти, не говорил… Не иначе, она слышала, когда я Коптякова просил. Вот деваха!
— Такая толковая, даром что маленькая. Всё-всё про тебя рассказала. И как вы горами пробирались, и как лихорадка вас в башкирской деревне настигла, и в чем твоя нужда. Я как ей в глазки посмотрела — всему поверила.
— Ты, мама, побудешь еще здесь?
— Ну, а как же! Пока не встанешь, не уйду домой. Сухариков тебе на дорогу надо насушить. Наведываться к тебе буду открыто. А чтобы по мне и тебя не узнали, так будто я знахарка, лечить навязалась. Это тоже Антонидушка придумала — для сбереженья.
— Я теперь скоро встану, от радости такой. Завтра же… Вот что… Ладанку, мама, не выбрасывай. Дай ее мне: надо сравнить зернышки, такие ли у Андрея, как и те, что с Бездонного озера.
Глава третья
ВЕРХОТУРЬЕ
К
С одной из толп шел и Егор Сунгуров. Он говорил спутникам, что идет поклониться мощам Симеона чудотворца «по обещанию» — за исцеление от болезни. Может быть, ему и верили, потому что видом он был тощ и бледен.
Конец лета стоял теплый, ясный. Неспешная ходьба с досужими, благодушно настроенными спутниками была не утомительна, и Егор, идучи, отдыхал телом и душой, с любопытством присматривался к незнакомым местам: Дорога вела меж дремучих лесов, изредка полями, где шла уборка хлебов. От яма к яму неслись почтовые тройки, поднимая клубы пыли на бредущих обочиной богомольцев.
57
Мощи— «нетленные останки святого» — обычно кукла из тряпок или кучка костей, спрятанные в богато разукрашенную «усыпальницу». Грубый обман монахами верующих людей, которые в надежде на чудеса несли в монастырь последние деньги.
У деревень и ямов путников встречали незамысловатой торговлей: ребятишки продавали кедровые шишки, грибы, лепешки, сбитень. По обычаю (уже около сорока лет дважды в год сходились в Верхотурский монастырь богомольцы), ключевая вода без платы раздавалась на околице каждого селения.
В Нижне-Туринском яме на берегу реки Туры Егор зашел на двор к ямщикам — надо было разменять полтину. Там как раз староста выкликал очередь ямщиков, кому ехать. И среди выкликнутых имен Егор услышал: Второв Марко.
«Да это же скороход! Брат Данилы Второва», — подумал сразу Егор. «Имя Марко не часто встречается, да чтоб еще и прозвание с ним!.. Он, наверно».
Егор старался угадать, который из идущих к лошадям ямщиков — Марко. Вот этот, пожалуй, — молодой еще, статный, похож чем-то на петергофского биксеншпаннера. Голос бы его услышать, по голосу уверился бы, хотя и слышал от Марко немного слов, и то четыре года назад.
— Не разобьешь ли монету, земляк? — обратился Егор к ямщику.
— Попроси вон старосту, а я, видишь, занят, — ответил ямщик, вводя коренника в оглобли.
— А что же ты, Марко, — сейчас же сказал Егор, — в Петергоф не воротишься?
Ямщик хмуро посмотрел на парня через спину невысокой мохнатой лошадки. Он молчал и ждал объяснения.
— Трясидло-то нашлось, — понизив голос, продолжал Егор. — Тебя никто не винит. Данила Михайлыч ждет тебя, дождаться не может.
Такая радость осветила лицо ямщика, что Егор понял: чтобы так обрадовать человека, ст о ит нарочно пройти две тысячи верст! Он и сам засмеялся, счастливый чужим счастьем. Марко обежал вокруг лошади, схватил Егора за плечи, обнял, отпустил и опять обнял.