Русь. Том II
Шрифт:
Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.
Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.
— Ты куда пойдёшь? — спросила Сара.
— На Выборгскую сторону.
— Мы будем ждать вас здесь.
Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.
В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на
Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.
XLIII
В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.
Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:
— Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен…
Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.
— Идите, — сказал генерал, — распорядитесь о машине.
Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.
Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёскивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.
Чем дальше ехала машина, тем улицы становились пустее. Только почти у каждых ворот виднелись кучки дворников и прислуги, тревожно переговаривавшихся.
Вдруг ротмистр Щёголев пригнулся и стал всматриваться вперёд. Оглянулся на генерала, хотел что-то сказать, но, увидев его неподвижное, каменное лицо, видимо, не решился. Впереди послышались крики. Машина пошла тише.
— Ваше превосходительство, — сказал, не выдержав, Щёголев, — дальше ехать опасно. Я бы советовал вернуться.
— Вперёд!.. — не изменяя выражения лица и не взглянув на него, ответил генерал.
В стеклах машины по обеим сторонам замелькали какие-то люди, расступавшиеся перед машиной, пение как бы неожиданно ворвалось в самую машину. Мимо окон машины промелькнули ноги промчавшихся коней. Несколько конных полицейских остановились около машины, как бы загораживая её. О кузов машины гулко ударился брошенный кем-то камень.
Над головой генерала в кузове машины послышался лёгкий треск, и в то же время раздался выстрел.
Видно было, как полицейские бросились в сторону и смяли у забора какого-то человека в кепке и короткой тёплой куртке. Они, соскочив с лошадей, что-то делали с ним. Унковский
— Ваше превосходительство, не выходите! — крикнул Щёголев.
— Не трогать его! Доставить ко мне! — приказал генерал полицейским.
Сделав несколько шагов, он вернулся к машине. Он уже взялся за ручку дверцы. Человек в ушастой шапке показался из-за кузова машины. Унковский остановился. Блеснул огонь.
Генерал упал лицом в снег. Фуражка откатилась к тротуару. Все бросились к нему. Он был мёртв.
XLIV
Все эти дни Родион Игнатьевич Стожаров находился в состоянии крайней тревоги и напряжённейшей деятельности.
Он видел, что с правительством, в котором главной силой был полусумасшедший Протопопов, победы над врагом не добиться.
К кадетам после бывшего у него на квартире совещания он относился с презрением, так как эти люди, по его мнению, не были способны ни к какому практическому действию.
В результате этого он круто повернул налево.
Утром 14 февраля, в день открытия Думы, когда меньшевики готовили выступление рабочих, Родион Игнатьевич решил присоединиться к этому движению. Он вышел из дома и, с трудом отыскав извозчика, поехал по Суворовскому проспекту к Таврическому дворцу.
Его тяжёлая фигура в шубе и бобровой шапке грузно сидела в узких извозчичьих санях, занимая всё сиденье.
Улица была как-то странно пустынна, даже не видно было городовых.
Родион Игнатьевич развернул газету, которую он перед уходом из дома сунул в карман.
Глаза его остановились на письме Милюкова, в котором сообщалось, что какое-то лицо, назвавшееся его именем, вело на заводах агитацию, убеждая рабочих выступать в день открытия Думы на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной думы и с протестом против войны.
«Последовать этим советам — значит сыграть на руку врагу», — говорилось в письме.
Родион Игнатьевич, не дочитав, скомкал газету и швырнул её в снег.
— Идиоты… слюнтяи! — сказал он вслух.
Извозчик, придержав лошадь, повернулся к нему.
— Чего изволите?
— Ничего, это я так… Впрочем, остановись, я здесь сойду.
Родион Игнатьевич, тяжело засопев носом, вышел из саней и пошёл мимо сквера к Таврическому дворцу.
Шпалерная, с пожелтевшим весенним снегом, была пустынна. Изредка около некоторых ворот на левой стороне виднелись кучки дворников и денщиков.
Но в этой пустынности улицы было что-то тревожное.
— Никого и ничего, — сказал он сам себе, разведя руками. Очевидно, выступление было сорвано. Он в отчаянии остановился, не зная, что делать, что предпринять. Нужно было бы самому стать ближе к движению, но он всегда испытывал какое-то чувство страха при виде рабочих, когда они были в большом количестве, и не умел с ними говорить.
В данном случае он надеялся, что его друзья-меньшевики подготовят всё, и ему останется только выразить свою принципиальную солидарность с выступившими рабочими. Тогда власть поняла бы, что шутить уже нельзя.