Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
— Тебе в город?
Не оборачиваясь, Фрониус махнул мне, что, мол, остается. Я взял зонтик с подставки и уже в самых дверях взглянул на него еще раз: он стоял у окна, засунув руки в карманы брюк, и углубленно взирал на мокрые деревья. Мне стало очень смешно, но я сдержался и молча вышел. Приятно было сознавать, что в каком-то высшем смысле, с точки зрения вселенской иерархии, я, несомненно, превосхожу своего незадачливого коллегу, угнетаемого видением — мышиного хвостика. Превосхожу его ясностью, чистотой мышления.
…Дождь перестал, и фонари сияли как-то особенно ярко. Мимо прошли два студента. Поравнявшись со мной, поздоровались. Я им ответил. Размышляя о сыре и красном вине, ожидавших меня дома, я направил свои степенные стопы к тихому пристанищу моих
II
В шестнадцать часов на следующий день я спустился к собору на площади. Сев на стоянке в такси, дал шоферу адрес психоэкспериментальной лаборатории. Погода стояла замечательная, осеннее солнце золотило листву, переливавшуюся самыми теплыми оттенками. Был полный штиль. По аллеям, под величественными деревьями, парочками прогуливались студенты. Кругом порхали голуби, откуда-то издалека доносился колокольный звон, о чем-то возвещала гарнизонная труба. Бесшумно, с какой-то довоенной чинностью скользили машины.
Я чувствовал себя превосходно. Закончив на днях свое исследование о значении Единичного в епистемиологии, я наслаждался ощущением исполненного долга. Оставалось определиться насчет заглавия. Назвать книгу просто «Проблема Единичности»? Пожалуй, это звучит слишком изысканно, претенциозно. Дать педантичную детализацию, вроде «Введение в проблематику Единичного как особой сущности»? Однако!.. В конце концов я остановился на самой емкой и красноречивой формулировке: «Целостное и Единичное». Такое заглавие представлялось мне точным и в то же время достаточно современным, способным привлечь внимание публики (к тому же легко переводится и отлично звучит по-английски). Покупатель волен ожидать от такой книги любых экскурсов: в область религии, политики или — в последнее время многие этим увлекаются — в область свободной анархии.
Несмотря на то что дорога к лаборатории Фрониуса вела вверх (Институт Экспериментальной психологии находился на вершине холма, на улице Бастилии), все же я, рассуждая философски, считал, что двигаюсь вниз, спускаюсь с олимпийских высот и нисхожу до мышей моего уважаемого коллеги. Вопрос Единичного есть основной вопрос Трансцендентности: из этих высоких сфер, пересекая царство извечных категорий, минуя имя и, затем, область внешних проявлений, предстояло мне спуститься в Онтологию и далее, сужая поле, подойти не к Существу, а просто к Человеку, более того, даже не к его практическому разуму, а гораздо, гораздо ниже — к физиологии и психологии простейших его безусловных рефлексов. Все это абсурдно и страшно. Презрев свободную волю сознания, углубиться в мрачные подземелья сомнительных инстинктов… Хуже того, даже не человеческих инстинктов и не обезьяньих (все же они братья наши меньшие), а инстинктов… мышиных. И мыши-то наверняка самые тривиальные. «Mus musculus». Мне вообще всегда нравились философские анекдоты, и я чувствовал, что назревает именно такой анекдот, я смогу с изысканным академическим юмором и тонким скепсисом рассказать моему другу Лагранжу или старику О’Клену из Гарвардского университета последнюю и самую пикантную философскую притчу, в которой речь пойдет вовсе не о каких-то несчастных пчелиных королевах, а о бунтарском хвосте серой библиотечной мышки.
Дверь, как всегда, отворил Герман. Молчаливый, холодный, невозмутимый Герман. Прав был Фрониус, утверждая, что на всем просвещенном Западе не найдется субъекта скучнее, чем его лаборант.
— Господин профессор у себя? — спросил я, снимая плащ.
— Он ждет вас, — пробормотал Герман, устремив на меня взгляд отравленной щуки. «Тебя еще не хватало», — можно было ясно прочесть в его глазах.
Я вошел в лабораторию. В лабораториях мне всегда как-то не по себе. Я не противник экспериментальных методов, ибо сознаю, что для исследования материи (я подчеркиваю: материи!) необходимы лаборатории и аппаратура. Но я исследую область духа и, кроме книг, не ощущаю потребности в каких бы то ни было реально существующих объектах. Интуиция и откровение не текут по
В лаборатории Фрониуса тяжело пахло мышами, сыром и плесенью. Повсюду валялись раскрытые книги, и в полутьме казалось, будто приютившийся в стенной нише гипсовый Вундт ехидно ухмыляется. Хозяин — небритый, одетый в сомнительной свежести белый халат — казался усталым и углубленным в свои мысли. Он кивнул мне на кресло, и я сел.
— Что же, начнем? — спросил он, теребя свою буйную шевелюру, достойную непонятого поэта-романтика.
Непонятого и неумытого.
— Я полностью в вашем распоряжении, уважаемый коллега, — ответил я и закинул ногу на ногу, как ожидающий поднятия занавеса и решительно ко всему готовый зритель.
— Герман! — позвал Фрониус. — Принесите аппарат.
Герман проворчал что-то из соседней комнаты, затем появился с довольно большим плоским и тяжелым ящиком. Устройство походило на лишенные струн и души ветхие гусли. Лаборант установил его на рабочем столе.
Я поднялся из кресла и подошел поближе.
Фрониус быстро соединил какие-то провода, включил аппарат в сеть и энергично нажал засветившуюся красную кнопку.
Ящик имел плавные, лироподобные обводы, длина его составляла около метра, высота — сантиметров двадцать. Дно было выстлано плотным зеленым сукном.
— Зачем вам эта штука? — спросил я, решительно ничего не понимая.
Герман молча ворошил свои седые космы.
— Слушай внимательно, — сказал, улыбаясь, Фрониус и, вооружившись указкой, стал объяснять: — Перед нами психологическое поле. Возможно, даже поле социологическое. Это вскоре выяснится. На данном поле, уважаемый коллега, я провожу эксперименты со своими мышками. Сейчас ты с ними познакомишься…
Мягкой тряпкой он протер закрывавшее весь ящик стекло. В закутке у широкого торца ящика я разглядел двух сереньких зверьков. Два неподвижных шерстяных комочка с блестящими черными бусинками глаз. Лишь усики у них чуть подрагивали.
— Извольте, коллега, это и есть мои герои: мышь «А» и мышь «Б». Особи однополы и родились в один день. Они братья. Возраст — два месяца, пора полной зрелости. Свобода им неведома: обе родились в неволе и получали корм из наших рук, следовательно, у них не может быть никакого стихийного опыта. Все их предки содержались в искусственной среде!..
— Бесподобно, — согласился я. — И что же ты с ними собираешься делать?
— Погоди, сейчас поймешь. У моих подопечных одинаковый вес, одинаковые размеры. И аппетит у них одинаковый. Можешь поверить мне, они одинаково голодны…
— Продолжай, я слушаю.
— Сейчас я выпущу их на арену. В тот мир, где им предстоит добывать себе пропитание. Опыт я назвал «обусловленное средой вынужденное сотрудничество». Вскоре тебе станет ясно, что я имею в виду. Смотри, я зажигаю зеленую лампочку: это означает «Внимание, вы свободны, путь открыт».
Действительно, загорелась небольшая зеленая лампочка, и тут же отворилась крохотная дверца, открывая доступ на зеленое поле.
— А теперь смотри вот сюда, — сказал Фрониус, указывая на противоположный конец ящика. — В этот отсек я кладу сыр. Отличный, самый лучший сыр. — Он дал мне понюхать кусочек пармезана.