Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
Мне сразу стало как-то не По себе: именно так пах эмментальский сыр, которым я наслаждался накануне вечером.
— Итак, закладываю приманку. Видишь? Они бросаются как сумасшедшие! Но тщетно. Красный свет — знак запрета: дверца отсека, в который я положил сыр, под напряжением. Ток, естественно, слабый, он не калечит их, только пугает.
Я недоуменно пожал плечами:
— Видит бог, ничего не понимаю. — И на всякий случай достал и нацепил на нос пенсне.
— Слушай и мотай на ус. Мышки голодные. Запах сыра сводит их с ума. Они получат пищу, но с одним условием!
— С каким же?
— Они должны сотрудничать. Со-труд-ни-чать!
— Бред какой-то.
— Не торопись делать выводы. Вот здесь, обрати внимание, я установил небольшой рычаг. Он напоминает детские качели на скверах. Разглядел? Так вот, дверца, открывающая путь к приманке, к ароматному сыру, отворяется лишь тогда, когда одна из мышек находится на дальнем конце рычага, вон на той небольшой площадочке. Лишь только одна из мышей получит доступ к пище: весом собственного тела вторая мышь приподнимает заслонку.
— И ты хочешь, чтобы…
— Да, хочу, чтобы… — Его мутные глаза уставились на меня, словно в отчаянной попытке загипнотизировать.
Фрониус казался мне в это мгновение сумасшедшим фанатиком.
— Хочу! — крикнул он, запуская свою мясницкую длань в нечесаные волосы. — Ты знаешь, я действительно мечтаю добиться… сотрудничества. Для начала — на мышином уровне. Я хочу, чтобы эти крохотные животные, сии элементарные монады осуществили то, что люди не желают, не могут, а по правде сказать, и не пытаются осуществить. Я хочу, чтобы одна из мышек, пренебрегая чувством голода, спокойно сидела на площадочке моего рычага, пока другая будет спокойно есть. И еще хочу, чтобы затем насытившаяся мышь сама, без какого бы то ни было принуждения, взобралась на площадку и предоставила своей товарке возможность спокойно питаться. Теперь ты понял?
— Но это же полный абсурд. Абсурд!..
— Я знаю, потому и не отступлюсь. Обожаю абсурд.
— Никак не пойму, чего ты в конце концов добиваешься. Я имею в виду философский аспект…
— Чего я добиваюсь? Неужели, дорогой коллега, тебе не понятно?
— И представить себе не могу.
— Если у меня все получится, если мыши, без всякого принуждения с моей стороны, станут последовательно, без сбоев сотрудничать, я смогу доказать, что инстинкт не является — представь себе! — не является неизбежным порождением сущности, а всего лишь некой ее случайной ошибкой, временным отклонением.
— Так ведь это же давно известно…
— Известно вообще, но не доказано, что инстинкт можно выправить. Причем очень просто, и вовсе не тем путем, за который ратуете вы, моралисты. Я готовлю удар, косвенный, но страшный удар по самой идее неизменности. Между особями нет роковых различий, просто голод выражается по-разному. И в обществе распределение функций не продиктовано свыше: современное состояние объясняется анархией, бесхозяйственностью, недостаточной организованностью. Неравенство, сие сложное проявление диалектического противоречия, лежащее в основе стольких зол, а может, и в основе зла как такового, порождается исключительно социальными условиями, этим проклятым обществом, обрекающим часть населения на голод. Я не могу допустить, что природа осуждает кого бы то ни было на рабство, не могу представить себе некие гены, определяющие различие в социальном статусе через своеобразие потребностей и пристрастий. Я уже говорил тебе, что мои мышки родились в один день и От одной матери: они равны перед богом, равны перед Природой и, само собой разумеется, равны перед его величеством Голодом. А раз уж они голодны, они, естественно, будут бороться за сыр, кусать друг друга… Но если их обучить, задать им сменный ритм, организовать, можешь не сомневаться: они станут послушно выполнять
— Начинаю соображать. И все же…
— Погоди, я не кончил. Суть в том, что я вырываю моих мышек из их естественного состояния, из-под немилосердной власти инстинкта самосохранения. Я вынуждаю их заключить контракт, вступить в отношения сотрудничества. «А» плюс «Б» становятся новым, неведомым доселе сообществом. Они становятся ячейкой общества, кооперацией по взаимовыручке. Им предстоит сотрудничать, питаться, развлекаться вместе. Во истинном братстве и в мире.
— Вот тут-то как раз и начнутся сложности, — вмешался я.
— И вовсе нет. Само сотрудничество, безусловно, может усложниться. Но борьба за существование, жестокость, жадность, господство грубой силы канут навеки в прошлое. Поверь!.. Ведь тем самым будет доказано, что страсть к стяжательству может быть искоренена, причем без попов и юристов, без так называемой морали, просто путем разумного и взаимовыгодного объединения. Моим мышам суждено все это доказать…
Я призадумался. По правде говоря, все эти выкладки несколько смущали меня. В каждом ростке мыслящего тростника дремлет и тихо грезит утопический идеал. Повторяю: чисто психологическая сторона эксперимента меня нисколько не интересовала. Я уже долгие годы утешаюсь мыслью, что мне удалось исключить из тонкосплетения моих раздумий даже тень социологизма, малейший намек на практическую целенаправленность. Мою уверенность и покой смутило нечто воспринятое мною как выпад, хуже — как посягательство на некие чрезвычайно важные для меня онтологические категории.
— Это заблуждение! — воскликнул я. — Жесточайшее заблуждение с какой бы то ни было точки зрения: с психологической, философской или моральной…
— Но почему?
— Начнем с того, что любой инстинкт, насколько мне известно, есть направление приложения определенной силы, целевой вектор, ведущий от возбудителя, то есть еды, к возбуждаемому, то есть голодному субъекту. Здесь мы неизбежно и всегда видим прямую линию! Ты же хочешь эту прямую сломать…
— Именно! И я это сделаю.
— Но ведь это же абсурдно: вводить в формулу инстинкта постороннюю неизвестную — нравственное начало. Сидящая на платформе мышь должна добровольно жертвовать привычкой подчиняться чувству голода.
— Непременно должна. Ты очень точно выразился.
— Не бывает такого. О какой морали может идти речь в джунглях, среди крыс или гиен?
— В этом следует видеть ошибку природы. Я же собираюсь исправить ее. Ежели моя попытка увенчается успехом — а это, несомненно, будет именно так! — я докажу, что борьба за существование — животное варварство (если бы только животное!) и что голод — лишь симптом недостаточного сотрудничества, отсутствие возможности питаться поочередно. Парадоксальное явление, псевдозакон. Софизм, изобретенный бытием, самим существованием.
— Сомневаюсь. Не верю. Не могу поверить! Я полагаю…
— Спорить бессмысленно. Вопрос этот остался до сих пор неразрешенным именно потому, что его обсуждали теоретически. Я ученый, следовательно, отправной точкой для меня может быть только эксперимент. И я умолкаю, предоставляя отныне слово моим мышам.
— Нет, это уж чересчур! — возмутился я.
В это мгновение рядом возникла сгорбленная фигура незаметно подкравшегося Германа. Его бледное лицо исказила нервная судорога; было непонятно, ухмыляется он или нарочно гримасничает. В глазах мерцала издевка и злость. «Ах, посмеемся-посмеемся», — бормотал Герман, ловко орудуя аппаратурой, необходимой для эксперимента.