Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
— Все в порядке, Герман, можешь погасить свет, — сказал профессор и встал за пульт управления.
Свет погас, арена на мгновение окунулась во мрак.
Затем неожиданно вспыхнули две крохотные лампочки, и зеленое поле осветилось. Обстановка стала таинственной, волшебной. Мы все оставались в темноте, лишь изредка скользнувший по стеклу блик выхватывал чье-то лицо. Фрониус вспотел и явно устал от напряжения, Герман казался вялым и сонным. Я нервно протирал очки.
Мыши выстроились перед дверцей, замерли. Нужно было приглядеться очень внимательно, чтобы заметить, как они дышат. Крохотные розовые мышиные ноздри трепетали. Арена казалась бескрайной, как зеленеющее пшеничное поле. И в конце этого пространства виднелся рычаг. Воплощение Долга.
Зеленая
— Quod erat demonstrandum! — расхохотался я. — Что и требовалось доказать.
Фрониус бросил на меня плотоядный взгляд:
— Это всего лишь первый этап. Твой. Этап проявления тупого инстинкта, прямого приложения силы. Слепое действие голода.
— Да, но разве…
— Наступил мой черед вмешаться. Здесь нужны величайшее терпение и такт. Погляди-ка… Смотри внимательно…
Бережно отодвинув закрывавшее ящик стекло. Фрониус длинными щипцами осторожно поймал одну из мышек и посадил на площадку, которой завершался рычаг. Устройство сработало, и вторая мышь жадно принялась за еду.
— Постой! — воскликнул я. — Что же это такое? Зачем ты применил щипцы?
— То есть как это зачем? Для воспитательных целей. Я указываю им путь, образовываю, разъясняю условия договора о сотрудничестве.
— Да разве это похоже на воспитание?.. Это просто дрессировка.
— Ты берешься провести четкую грань между дрессировкой и воспитанием?
— Ну тогда ты должен их еще и бить.
— И буду.
— Как же тогда быть с моральной стороной дела?
— Благородна сама цель. Все забудется, и щипцы, и палочка, которой я их наказываю. С того часа, как они станут работать сами, без моего вмешательства, все, что поначалу представлялось карой и насилием, преобразится в принцип, в закон… В норму жизни.
— Но ведь начинаешь-то ты с террора? Не кажется ли тебе, что твои методы напоминают слегка… фашизм?
— Почем я знаю? Моя задача — в сжатом виде воспроизвести вероятный путь естественного развития. Если бы в этом пространстве, именно в данных условиях в течение сотен и тысяч лет жили некие мыши, не кажется ли тебе, что со всей неизбежностью им пришлось бы прийти к распределению труда? Собственно, мое вмешательство просто восполняет века, необходимые на естественное развитие. Главное — результат.
— И чего же ты сумел добиться до сих пор?
— Не слишком многого. Я только наметил основные параметры эксперимента. Мы в самом начале. Собственно, я позвал тебя, только чтобы изложить главную мысль. На результаты можно рассчитывать не раньше, чем через несколько месяцев.
— Если, конечно, истина окажется на твоей стороне. — На этот раз не он меня, а я похлопал его по плечу весьма снисходительно.
Спор затянулся до поздней ночи. Я постарался доказать ему всю абсурдность посылки: никогда мыши не станут помогать друг другу добровольно. Ведь без него (а он заменяет им сознание), даже в том случае, если отношения сотрудничества удастся установить, они прекратятся, как только исчезнет страх перед наказанием. И вообще… все это — просто философская аберрация. Природа не делает скачков, биологическое приспособление — вовсе не минутное дело, и ни о каком контракте не может быть речи там, где двигателем является голод. Спорить с этим бессмысленно. Но Фрониус оставался непоколебимым. Он бился яростно, вдохновенно. Расстались мы чуть ли не врагами.
— Не стоит ссориться, — сказал я уже в прихожей, когда Герман подавал мне пальто. — Слово за твоими мышами. Если у них получится это… «сотрудничество»… Только смотри, чтоб было истинное сотрудничество, а не цирковое какое-нибудь или казарменное… Вот тогда я сдамся. Ну, а до тех пор я останусь при своем мнении.
И я ушел, не позволив себя проводить. Ночь стояла холодная. С пригорка город открывал чудесную панораму огней, башен и башенок. Часы на колокольне собора показывали полночь. Мне стало жаль потраченных
III
Совершенно не помню, как пролетела осень, как промелькнула зима. (Страшная зима, самая холодная на моей памяти.) Работы, правда, было много, очень много: сложный новый курс, бесконечные мытарства, связанные с изданием книги, обширнейшая переписка с зарубежными коллегами. Про Фрониуса я почти совсем забыл. Раза два я встречал его в коридоре возле деканата: он казался больным и измученным, здоровался как-то отчужденно, с еле заметной ироничной ухмылкой. Я решил, что мыши ему тоже изменили…
Весной мне все же пришлось вспомнить о его фантазиях. Случилось это в серый, дождливый, мрачный день, когда я попал в состав делегации городского совета (я только что, после долгих перипетий, был удостоен звания советника) на торжественные похороны в провинции: сколько-то там шахтеров задохнулись в штольне. Задохнулись или сгорели, точно не помню. Пришлось надеть черный костюм, черную шляпу, взять черный зонт и нацепить столь ненавистную мне маску похоронной торжественности. Стоит ли говорить о том, что никого из пострадавших я лично не знал и шахтерский труд, как способ существования, был бесконечно далек от сферы моих интересов. Я не хочу сказать, что смерть человека оставляет меня равнодушным. Просто я считаю трагическое естественной составляющей жизни и, следовательно, не вижу в смерти ничего бесчеловечного: наоборот, считаю, что это одна из тех вещей, на которых зиждется мир. В прошлом году, в Лозанне, когда после банкета мы зашли к Лагранжу на рюмочку коньяка, он готов был проглотить меня живьем, услышав это мое мнение. «Как ты смеешь так мыслить?! Ну а если бы ты родился лягушкой, червяком или собакой, что тогда? В бесконечном разнообразии жизни родиться человеком — не закономерность, а подарок судьбы, великий шанс. И поэтому ты не свободен от ответственности перед себе подобными…» Мне стало просто смешно. «Всякая сущность пребывает в развитии, — сказал я ему тогда. — Все есть энтелехия и рост по спирали. Желудь становится дубом, ты стал преподавателем морали, я — онтологии… Ну а шахтеры стали шахтерами, солдаты — солдатами и безработные — безработными. Не стоит смешивать достаточную причину с причиной сущностной».
Я шагал в похоронной процессии. На тесных улочках, между высокими домами из красного кирпича, моросил мелкий дождик и клубился черный дым. Где-то играли траурный марш. (Терпеть не могу Брамса в переложении для медных инструментов.) Мы уже подходили к кладбищу, и я подумывал о том, что не худо бы передать шоферу, чтобы он подъехал как можно ближе к воротам. Вдруг ко мне подошел очень бледный, сутулый, весь скрючившийся под своим громадным зонтом человек. Я узнал Германа. Слуга и лаборант профессора Фрониуса робко глядел на меня влажными глазами, тихо поздоровался.
— В чем дело, Герман? — спросил я его. — Что-то стряслось?
Он без конца сморкался в огромный платок и всхлипывал, как ребенок.
— Господин профессор, — пролепетал он сквозь слезы, — ведь они умерли, задохнулись, как крысы…
— Да, кстати, как там твои мышки в лаборатории?
Он уставился на меня долгим тупым взглядом, словно не понял моего вопроса. Затем повернулся и, не прощаясь, быстро пропал в толпе. «Tel ma^itre, tel valet»[16] — решил я и напрочь забыл об этой встрече.